Мирослав Бакулин - Зубы грешников (сборник)

Владыка Евгений в присутствии нашего архиерея поблагодарил меня за газету (мы регулярно отправляли экземпляры в Патриархию и семинарии) и попросил познакомить с редакцией. Я ему говорю:

– А вон они, владыка, все за шкафом.

Надо сказать, что за шкафом стоял диван, на котором спал я и мои «политические беженцы» – попы, когда они скрывались от владыки, мирян и своих родных. Спать там так и называлось – «просить у Мирослава политического убежища». На этот раз за шкафом никого не спало. Владыка Евгений заглянул туда и сказал:

– Но простите, там же никого нет! Должны же быть у вас фотографы, журналисты. Как же вы все это делаете?

– У меня есть один помощник! – И я указал на икону Христа.

Рядом раздалось ворчание, я посмотрел на нашего архиерея, он был недоволен.

Свое недовольство он выразил чуть позже наедине:

– Мы завтра поедем в Тобольск, ты все выступления запишешь и ночью выпустишь газету, чтобы она была в Тобольске к утру.

– Владыка, помилуйте. Выступления надо расшифровать, отредактировать, доехать до Тюмени, сверстать газету (восемь полос формата А2), отвезти в типографию, смонтировать полосы на пленке, отпечатать тираж и утром отвезти обратно в Тобольск, до которого 240 километров. Это же невозможно одному человеку.

– А я тебе ноутбук дам и машину.

Владыке, видимо, казалось, что все на свете можно решить гаджетами.

– Владыка, это невозможно, понимаете, невозможно!

– А я благословляю!

Он сделал жесткое лицо и с силой стукнул посохом об пол. И вот тут в эту секунду все и произошло. Раздался страшный удар, здание сотряслось, свет померк, оба компьютерных монитора покрылись ровным сиреневым цветом. Вдоль стены от иконы Спасителя летел небольшой светоносный шарик, который затем медленно вылетел в окно. Как женские голоса в храме одолевают мужские во время пения Символа веры, так меня стала одолевать мысль, что на этот раз молния попала в меня. Меня убило? Сверху не могли промахнуться дважды. Как во сне, я посмотрел на свои руки и метнулся к компам. По дороге у меня слетел ботинок, я не заметил этого, как не заметил и владыку. Мне было страшно жаль всей информации, которая, гадина виртуальная, наверняка стерлась, и теперь ее не восстановить. Я понажимал на кнопки, а когда пошел рыться в электрощитке, открыл дверь и увидел владыку, который, по-видимому, был напуган не меньше меня. Он стоял, прислонившись к стене у двери моего кабинета. И шепотом спросил:

– Ну как там?

– Не знаю, кажется, все погорело. Молнией, должно быть, садануло.

Я вышел во двор, наш сантехник стоял и качал головой:

– Нет, Мирослав, ты видал, как молнией долбануло? Ни одного облака на небе, а долбануло – будьте нате. Я стою, двор подметаю, вдруг – как бомба разорвалась. Молния белая, как солнце, прямо в крест над зданием ударила.

– Это в меня.

– Как – в тебя?

– Я с владыкой спорил. Вот и…

Из здания вышли двое бледных семинаристов:

– Мы картошку чистили, а тут из окна – шаровая молния, как маленькое солнце. Мы испугались, сидим с ножами, думаем: сейчас она к ножу прицепится – и хана нам. Она полетала, полетала и в электророзетку ушла с треском, там весь угол обгорел.

Я пошел смотреть. Розетка и вправду сгорела дотла, я подрезал провода и отправился налаживать электроснабжение. Проводку починили, да и компьютеры тоже. Газету я выпустил, как и благословлял владыка. Гости еще говорили:

– Удивительная у вас газета, в ней не только то, что было, написано, но и то, что будет.

Это я по усталости, думая, что все-таки не успею, расписание мероприятий на завтра поставил в прошедшем времени и добавил несколько фотографий мест, куда должны были поехать гости.

Выпустил газету и оказался в больнице с сильнейшим нервным истощением. С владыками я с тех пор не спорю, помню, что Христос сказал своим апостолам: «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас» (Ин. 15, 16). Если наверху избрали, они знают зачем.

И в следующий раз они не промахнутся, уж будьте уверены.

Я, в общем, попрощался с женою и ее верными друзьями – моими детьми, сказал им какие-то нужные слова, но итог не зависел от этих слов. Многоточие могло стать твердой точкой, сердцу моему – хана. Наступила полночь или позже. Я выпил все снадобья, но знал, что они слабо помогут мне, который нуждается более всего в другой, еще не существующей жизни, которую можно терпеть не умирая. И на что я мог надеяться? Сами знаете, что не видели то глаза, не приходило то на ум человеку. Я как-то отпустил все и, собственно, не собирался цепляться. Этот существующий мир был сделан словно для насмешливой игры, но игра затянулась надолго, на вечность, и смеяться уже никто не может, не хочет.

Но утром меня разбудил звонок. Странно говорить «утром» для человека, который секунду назад прервал разговор с Хароном [14]. Он милый человек, но, как всякий слепой, давно сидящий в тюрьме, перестал считать себя виновным. Он слеп, как Борхес [15], и, как Борхес же, атеист, болтающий о религии. Звонила подруга: у знакомого дочка пережила кризис суицида. Милая девочка, заканчивает университет. Ей не повезло, влюбилась в студента-сатаниста из музыкальной группы «777 минус 111», он предложил ей «полетать», то есть ритуально выкинуться из окна. Отец успел поймать ее на подоконнике, срочно искали священника. Отец Владимир долго исповедовал ее, потом пошел по требам и к разговору со мной уже упал совсем обессиленным от удобно прижившейся в нем позвоночной грыжи. Мы разговаривали, как два неживых аппендикса на одной кишке.

И вот, очухиваясь от почти вечного сна и звонка, меня разбудившего, я, неживой по сравнению со смерть не замечающими, вспомнил актера, для которого я как-то написал моноспектакль про Промысл Божий. Короче, там в конце есть место, которое актера пугало: герой встречается с Богом в храме у иконы. И актера, бедного, плющило от страха и благоговения до последней реплики. Он как-то после этих спектаклей пришел пьяный ко мне домой, вещал на кухне. Про то, какой я дурак, что не умею щадить себя. Жизнь не умеет себя щадить, она должна быть серьезной, великой и торжествующей, она бредет большой коровой в мироздании и несет в себе темноту, в которой зреет чувство ее другого, счастливого назначения, чего-то непременного. Чего же он хотел от меня?

– Ты – дурак, дурак, – тыкал он в меня своим гуттаперчевым артистическим пальцем, – я вот понесу епитимью за блуд, а потом снова гуляю, а потом снова – епитимья. Но жениться мне не надо, в женитьбе есть строгая решительность и ярмо. Она все равно не будет ходить за грибами и на воскресные службы. Потому мне надо жалеть себя. Я вот спросил у Джигарханяна про жизнь, а он мне ответил: «Я в первую очередь – армянин, и только во вторую – христианин. Если и работать, то только за деньги». За деньги. И нужно жалеть себя. Он умный мужик и включен в Книгу рекордов Гиннесса за количество сыгранных ролей в кино. Во всем мире…