Мирослав Бакулин - Зубы грешников (сборник)

Наутро мы пошли рыть могилу. Бабушка не хотела лежать после смерти рядом с дедом, которого она пережила на тридцать лет. Но дядя Вася уверял, что все равно похоронит ее рядом с ним, и в конце концов она согласилась. Когда мы разгребли снег, стало понятно, что земля промерзла не меньше чем на 70 сантиметров. Весь день мы ломали яму, выпили ящик водки, остались совершенно трезвыми, но прошли не больше полуметра – земля отлетала от заступов и снова примерзала. К вечеру мы разожгли в неглубокой могиле костер из автомобильных покрышек и березовых дров и пошли греться в баню. Оставляли мы за собой ночь, заснеженное кладбище, кресты и оградки и огонь из могилы, словно бы вход в ад.

В банной жаре я моментально заснул, а вытащенный братом в предбанник примерз волосами к стене. Он кипятком отморозил меня, и в парилке я вновь заснул, а в предбаннике вновь примерз. Ночью мне приснился сон: я соскакиваю в неглубокую могилу, земля мягкая и дымится, беру лопату и вонзаю ее в землю. Слышится неприятный треск, я вынимаю лопату, на конце которой красуется пронзенный череп. От этого видения я проснулся. Было раннее утро, надо было отправляться на кладбище. О своем сне я рассказал брату, он мрачно хмыкнул. Когда мы приехали, все произошло точно как во сне. Костер прогорел, земля была мягкая. Я выбросил корды от сгоревших покрышек, взял лопату, вонзил ее в глину, послышался треск – на лопате моей красовался череп. «Рецидивист», – решили мы, потому что приличных людей на такую глубину не хоронят. Мы аккуратно собрали кости, и когда бабушкин гроб уже закапывали, я похоронил скелет рядом под негодующее ворчание бабушкиных подружек. Неслучайно же умерший предупреждал меня о себе в предутреннем сне.

После этих похорон я отказался от идеи героической смерти. Столько покоя и мира было в бабушкиной смерти, что захотелось умереть именно так, только по возможности исповедовавшись и причастившись.

Но последующий мой опыт показал мне, что такая смерть – величайшая редкость, что она возможна только благодаря многолетней молитвенной подготовке.

Почти сразу после бабушки Лизы умер дядя Вася. Веселость и бонвиванство сочетались в нем с вопиющей социальной незащищенностью и унынием. Во всем он всегда винил государство и власть предержащих. Он бесконечно спорил и ссорился с моим отцом из-за лицемерия партийных бонз. И когда грянули большие социальные потрясения, он не смог их встретить и принять. Он постоянно критиковал своих начальников, из-за чего вынужден был менять работу. Этот Фальстаф запил горькую и в последний раз, когда я видел его живым, забрал у меня всю походную аптечку. Он сидел на диване серый от болезни, я называл лекарства, а он собирал их в свою необъятную ладонь:

– Это от поносов.

– Давай.

– Это от запоров.

– Давай.

– Это от температуры.

– Давай.

– Это от головной боли.

– Давай.

– Это от желудка.

– Давай…

Он собрал все мои таблетки, перемешал их в ладони, закинул в рот и запил водою: «Все сгодится!»

Вечером перед смертью, он, всю жизнь смеявшийся над попами и всем церковным, вдруг заявил жене: «Завтра, Света, в церковь пойдем». И стал вешать материнские иконы в углу на кухне. Закончив небольшой киотик, на радостях о принятом решении он выпил пузырек и лег спать. Наутро жена отправила его в гараж набрать в яме картошки. Он не вернулся и к обеду. К вечеру брат Игорь пошел в гараж проведать отца, но гараж был закрыт, хотя изнутри горел свет. Брат вызвал милицию, и когда гараж вскрыли, то все увидели дядю Васю, сидевшего на краю ямы для овощей, с открытыми глазами и мертвого. Когда я примчался в Тобольск, дядю Васю вскрывали судмедэксперты. Они распилили ему череп, вынули все внутренности из живота, но причины смерти так и не нашли. Они положили мозг дяди Васи ему в живот и зашили толстыми красными нитками. Я подумал, что он всегда думал больше всего о добыче пропитания, наверное, поэтому у него мозг по смерти оказался в животе. Мысль сходить в храм Божий была, видимо, самой лучшей за всю жизнь, поэтому Господь призвал его в этот момент. Получив заключение о смерти, тетя Света сказала: «От этого не умирают. Он просто не смог бы жить в новом мире».

Я подумал тогда, что неплохие смерти пролегают как раз между смертью дяди Васи как начальной формой примирения человека и Бога и смертью бабушки Лизы как радостного соединения с Тем, Кого ждешь всю свою жизнь. Мой дальнейший опыт показал, что большинство мужских смертей в России группируются вокруг первого полюса.

Иудеи когда-то сорок лет блуждали в пустыне в поисках Земли обетованной, хотя ходу до нее была неделя. Это нужно было для того, чтобы в блужданиях умерли все, рожденные в рабстве.

Так и сегодняшняя Россия страшно расстается со своим рабским прошлым. Смерть часто становится уроком, потому что выглядит как предупреждение. Первым таким предупреждением в моей жизни была смерть моего двоюродного брата Сереги Чаркова. Его родители, дядя Саша и тетя Тамара, страшно поссорились перед свадьбой и жили, не расписываясь. Вся их любовь сосредоточилась на сыне Сереге, которого они баловали, как могли. Уже к десятому классу у него были своя квартира, машина, дача и куча денег на сберкнижке. Чтобы не делить любовь к нему с другими детьми, тетя Тамара не решалась рожать и делала аборты. И вот Сергей поступает в строительный институт в Тюмени. Все в его жизни вроде прекрасно, будущее упаковано, оно светло и ясно. Перед началом учебы он едет на один день домой в Тобольск, чтобы забрать необходимые вещи. Днем он катается с другом на мотоцикле, и неожиданно они сильно стукаются о проезжающий мимо строительный кран. Другу – хоть бы хны, а у Сереги – отрыв головного мозга от спинного. Девять дней он лежит в коме, а затем умирает. Поначалу я оказался в затруднительном положении – не знал, как вообще относиться к тому, что «гибнут молодые и здоровые». Но тетя Света объяснила, что вообще-то я должен чувствовать стыд, потому что ее сын, мой двоюродный брат Игорь, в это время воевал в Афганистане, Серега разбился, и я виноват уже тем, что просто был жив. Но моя мудрая бабушка Лиза сказала, что я ни в чем не виноват и что Господь забрал Серегу у родителей, потому что они любили его больше Бога.

Через много лет я вспомнил ее мудрые слова. В Сургуте проходил семинар для педагогов, я говорил о христианских ценностях в воспитании. Одна женщина сказала мне, что не будет крестить своего ребенка, потому что он должен выбрать веру сам, сознательно, когда вырастет. Я вспомнил тогда Серегу и спросил, что для нее в выражении «мой ребенок» важнее: слово «ребенок» или слово «мой»? И еще спросил, перед каким выбором она собирается оставить свое чадо? Выбором между добром и злом? И как она отнесется к тому, что ее ребенок выберет зло?