Анна Мазурова - Транскрипт

Карина быстро пробежала глазами сделанные в блокноте заметки, кивнула сама себе, одарила собрание ясной улыбкой и начала так:

– Се конференция, се обитель, врата отверзающая к пространному ристалищу, коего конца око не дозязает…

Толпа одобрительно заулыбалась в ответ, Карина сияла, умытая, как алмаз, сережки горели, губы блестели, край жемчужных зубов… В общем, Степа остался доволен.

И только спустя полчаса, привыкши видеть Карину мелькающей посреди делегатов и гостей, веселой, оживленной и непрерывно лопочущей, он неожиданно заметил, что, заливаясь красными пятнами по смуглым скулам, блуждая по залу растерянным взглядом и чуть не плача… Муравлеев стремительно бросился на выручку.

– Полоний? – переспрашивала Карина. – Полоний! – слава богу, знакома хотя бы одна фамилия.

– Полоний-210, – на ходу перехватил Муравлеев. – Уже точно установлено. Теперь весь вопрос в том, кто мог бы…

Когда они снова остались одни за столиком в баре, Карина продолжала рассказывать, что программы будут реализованы, осуществляется перекрестное субсидирование, характерно, что соответствующее финансирование и развитие инфраструктуры еще только предусмотрено, а регион уже дышит свободно, и, чувствуя себя сброшенным бальным платьем, постепенно отходящим от чужих форм, он дивился, что за охота в столь поздний час менять пронзительную пустоту на чужие животы и груди. Помолчи, Карина, отдохнем немного, но, заглянув в бокал, она принималась за виноградники и возрождение сортов, скользнув глазами по стенам – за успехи деревообрабатывающей промышленности, и иногда он краснел от стыда, так как не мог не понять, что все это для него. И, признаться начистоту, так хотел еще раз услышать: милостивые государи!

После полония он – в перерывах, в обед, до и после вечерних мероприятий, каждый раз, как Карина принималась болтать о политике, – уже знал, что если взять и спросить, что же такое перекрестное субсидирование, или где находится край, охарактеризованный Степой как «не край, а жемчужина нашей страны, развивающаяся вдоль железнодорожного полотна», она вряд ли ответит на эти вопросы, и ни в одном из кроссвордов государственного устройства не сумеет подставить нужного в мелодичное определение «наши законодатели». Впрочем, ни разу с благоухающих уст не сорвались «основные актеры современного рынка», ведь она пела, как птица, без нот и почти что без слов, одаренная от природы великолепным инстинктом звучания, и когда, после некоторых выступлений, он говорил ей «ты изменила его речь до неузнаваемости», она розовела и улыбалась, скромно, достойно принимая этот заслуженный комплимент. С каждым днем все больше тянуло спешиться с ней за кустами, дрожащими в каплях дождя, и не пришлось бы ходить с визитами, писать в альбом, слушать из ложи и есть ножом и вилкой – он никогда уже не приезжал в этот город. Не расквартировывали больше. Но… В перерывах надо было закончить устав и учредительный договор (добравшись до уставного капитала, Муравлеев с умилением перевел, что составляет он десять тысяч рублей, причем последний, самый, видно, убогий из всех учредителей, вносил всего два процента, то есть двести рублей, и, переводя, Муравлеев чуть не пощупал в кармане мелочь, но на страницах устава, как положено всякому обществу, они несколько даже надменно заявляли, что, хоть и в пределах названной суммы, гарантируют ею интересы своих кредиторов), и, за полдня наупражнявшись между лэптопом и кабиной, к обеду он так уставал, что был уже не офицер, а денщик или кучер: на все каринины речи он лишь дипломатично кивал, в реальности растянувшись на шубах в передней, до разъезда оставалось еще полчаса, и он успевал стариковски вздремнуть, чем глазеть, вставая на цыпочки, в залу (насаждают они или не насаждают, рассуждала Карина, а если и насаждают, то пусть, зато люди съездили за бесплатно, расширили свой кругозор). По вечерам, на минуту нащупав в себе офицерское, он спохватывался, но Карина успевала уже распроститься и уйти к себе в номер, и так наступила суббота.

Больше всего мучило безымянное мельтешение фауны. Вокруг квохтало и крякало, чесало под крылом, стояло на одной ноге и возилось в кустах, проводник неохотно раздал крохотные кусочки пастилы приманивать аллигаторов, тут же, впрочем, и объяснив: он не того жмется, что аллигаторы и отвечай потом за вас. Аллигаторы, в основном, мелочь, опасности никакой, но дело в том, что изо всех живых тварей у них самый медленный метаболизм, и этот кусочек пастилы они переваривают сутками, завалившись где-нибудь в кустах, и таким образом чуть ли не на целую неделю выпадают из туристического оборота. Поэтому, объяснял проводник, рассчитываю на вашу порядочность: конечно, пастилу раздавать приходится, иначе они не подплывут, но не закармливайте совсем уж, помните, что вы не одни, другим тоже хочется. А вот у птичек, – продолжал он, светлея, – у них все наоборот, метаболизм мгновенный, клюют и гадят одновременно, совсем другая история, кормите лучше птичек. Переводя, Муравлеев мял в пальцах свою пастилу и сам не заметил, как съел. Обратите внимание, буки, – переводила Карина.

Муравлеев смотрел на птичек, на аллигаторов: он давно пытался назвать то неуловимое, что отличает адвокатов по возмещению личного ущерба (ДТП, паденья ничком с дефективных лестниц и тротуаров, косо вживленный имплант) от адвокатов убийц. Не-многословие? Тяжелый и мрачный взгляд? Тот поворот головы, при котором кажется, что голову поворачивает танк? Все не то, все случайно, поверхностно, индивидуально, а разница все же была – метаболизм! Муравлеев чуть не заулыбался подкованному проводнику. Как все же приятно – найдешь слово, и жизнь становится проще, понятней… Проводник сыпал выпями, выхухолями, и Муравлеев со временем впал в тот особый столбняк, в котором по хохолку, по звериному инстинкту, по словарю Даля безошибочно, как акценты, расставляют номинации «кряква», «лысуха», «шилохвость», «широконоска», «чирок», хотя если в этот момент тебя разбудить, сможешь выдать разве что «утка», как все нормальные люди. В этом обмороке становилось не страшно, не больно, и, главное, исчезали все посторонние для перевода вопросы. Например, зачем он лезет вон из панцирной кожи, все же не семинар по пневмоэнцефалиту, а силы экономить надо на вечер – похоже, степина речь возымела успех, молодец Карина, Степу приватно позвали на ужин, кое-что обсудить поподробней. Принимающая сторона (у него, заметил Муравлеев, глаза были пронзительно голубые), поморщившись, предложил: «Я куплю вам, что ли, какой-нибудь дринк», и Муравлеев, опять проявив себя тряпкой, не сказал, что пусть ему лучше заплатят, сверхурочные, а дринк он себе купит сам. Все эти мысли он теперь замечал не больше, чем струи пота, в изобилии катящиеся по лицу над парным, густо настоявшимся в полуденном зное болотом. Воздух плавился от испарений, экскурсанты, начав какой-нибудь жест – почесать ногу, сбросить пальцем с носа соплю – так и застывали, на полпути забывая, что делают, наушники посползали на шею, раздражая, что в них неумолчно, цикадой, весь день продолжает жужжать.