Анна Мазурова - Транскрипт

– Молодой человек! Вы великолепно работаете! – сказал Гелиотропов в перерыве, и Муравлеев размяк с похвалы, как сухарь в теплом чае. Он буквально схватил за ворот собственную мысль, стартовавшую было в том направлении, что Гелиотропов даже не знает, как его зовут, что он скорее папаша, чем молодой человек, и – главное – что никому в зале не может быть слышно, что он бормочет в микрофон: слышно это только тем, кто в наушниках, а Гелиотропов наушников не надевал.

Машинально Муравлеев принялся пересчитывать снова присяжных, возвращающихся с перерыва. Но больше ему не считалось. Полчаса назад эти цифры, кто «за», кто «против», были вопросом жизни и смерти, но теперь невозможно было собраться, сосредоточиться, взять себя в руки, он плыл от озноба, от температуры, от кислородного голодания интенсивных социальных отношений в сравнительном небольшом помещении. – Я хотел вот тут вам предложить, – продолжал Гелиотропов, доставая папку из дивного кожаного портфеля. – Тут надо посидеть ночь, а я, знаете ли, теперь совершенно не могу работать ночами. Раньше, бывало… – он элегантно рассмеялся, так что глаза его не помягчели, а ужесточились, предупреждая не делать выводов.

Муравлеев принялся пролистывать папку, с ужасом воображая, как он, и без того еле держащийся на ногах, притащится вечером, наварит чаю и станет придумывать все эти ужасные «великолепный образчик национальной культуры» и «символ стремления к грандиозному», а поставив последнюю точку, примет душ и отправится в суд. Картина эта имела перверсивную привлекательность, и Муравлеев нерешительно глянул на Гелиотропова. Тот истолковал взгляд по-своему: – Как договоритесь, – легко, убедительно отреагировал он, – позвоните им. Я уже сказал, что сам не смогу, и порекомендовал вас.

«Значит, он рассчитывал меня здесь застать и специально привез папку?» – глупо подумал Муравлеев и машинально стал снова считать присяжных, он еще помнил, что почему-то, еще полчаса назад, это было жизненно важно, что-то от этого зависело… и поспешно прибавил то, что в таких случаях положено прибавлять: витиевато, невольно подражая манере самого Гелиотропова, заблагодарил.

Отель назывался «Гарун-аль-Рашид», он воспарил над основанием из полых перфорированных блоков, натянувшись на диагональные фермы парусиновыми стенами со слоем полиэфира на оптическом волокне и блистая на всю округу сантехникой триста семьдесят пятой пробы. Скоростные лифты (7 м/сек, или 25 км/ час) доставляли гостей на дно морское, где не рыбы, а гости сидят в аквариуме, рыбы же с той стороны подплывают смотреть, как чудовища кушают устриц. По вечерам толпа высыпала любоваться компьютеризованной хореографией больших и малых струй. …Впрочем, ему было хорошо: когда ты в секунде, не надо ни спать, ни есть, ни лежать в жару, ни думать о ерунде, часа через три Муравлеев понял, что автор проспекта тоже сочинил его за ночь. Было видно, как цинично, но трезво он мыслил, садясь за стол («со столь недалеким кочевым прошлым превратился в страну с самым высоким доходом на душу населения»), как начал спекаться к полуночи, а к утру заговариваться. К трем часам Муравлеев уверенно шел в голове колонны, так как в тексте пропали сказуемые, зато замелькали катр-энады для женщин и ма\'самы общего пользования. Изо всех сил разувая глаза, Муравлеев впервые с самого детства читал столь бескорыстно, восхищаясь кессонами, ворсом ковровых покрытий, пролетом мозаик: какой изумительный разворот, столько картинок – и только три слова! В пятом часу он с безумной усмешкой вспомнил студенческую шутку – тому, кто дочитает до этого места, ставлю кружку пива. Здесь, на сорок восьмой странице, можно было поставить что угодно: мерседес, карибский круиз, Бруклинский мост или Д омский собор. Белоснежный, в зеленую крапинку, стягивал площадь, как узел, улицы скатывались в воронку, Муравлеев дал скатиться себе и вошел. В полумраке он тут же заметил, что мир здесь стоит не на китах, не на слонах и даже (что ему было ближе всего) не на черепахе. Он, пожелтевший, жилистый мраморный шар, покоился на идущих по кругу львах, и у каждого льва в ногах трепетало по лани, и каждый лев на ходу терзал свою лань, не отрываясь от основного, держать на плечах своих мир. В микрофоны собора периодически объявляли: «Don\'t use flesh». Тут же стояли и книги, огромные, как платяные шкафы. Нет, нельзя, потом хрен выйдешь обратно, затопчут копыта горячих коней, замучают мудрецы, захлопнут, как муху, не значащуюся в тексте. Перед ними нельзя было даже сидеть, только стоять, и страж тишины, приставленный к книгам, выполнял свое дело ответственно, зная, что, стоит кому-нибудь хлопнуть в ладоши, со страниц бросятся врассыпную многоногие черные буквы, оставив потомству только пустые строчки нотного стана.

Пробираясь по улице вверх, от собора, он заметил углы, меченые гербами. Вот гусыня (набивка перин?), или рыба (ну, это понятно), или подкованная сороконожка – вековая, должно быть, мечта… сапожника? Или схоласта? Не слишком-то полагаясь на семиотическое чутье прохожих, здесь снабдили картинки еще и надписями, из которых следовало, что под драконом ссужали деньги, под цикутой лечили, под перечеркнутой Р стоянка запрещена, а роды принимали вот здесь, под звездою и топором. Миновав последний уютный квартал с гербом в виде кудрявого дерева (с городского вала открывались наивные, круглые, детской рукой нарисованные холмы, откуда кудрявое дерево – не иероглиф, а точный портрет – и угодило в тот герб), он увидел, что этот квартал не последний. Почти на песке, на насыпи вала, куда уже не добредали туристы, косо стоял еще один, герб здесь давненько не подновляли, и небольшая проплешина в надписи не позволяла с точностью установить, traditori или же traduttori, а картинка – легкая, полустершаяся змея с раздвоенным языком – идеально шла и тому, и другому.

Он опустился за столик, застеленный клетчатой красной клеенкой и припадавший на ножку, стоявшую ниже по склону. От двери отделился хозяин в неповоротливом фартуке, отогнал от стола стаю мух, протянул картонку меню, сработанную от руки, с ошибками. Кто же все же здесь жил? Понятно, и те, и другие внушали горожанам двойственные чувства. Одни – с растопыренным ртом, с некрасивой привычкой шептать на ухо, другие – полезная функция в эпоху мучительно-длинных осад, по ночам кто еще изнутри откроет город. Остальные с голоду сдохнут в гордыне. Полезная функция, но все равно неприятно. Вот их, двуязыких, двуличных, и держали почти что не в городе, так, на отлете. А хозяин-то, верно, их потомок! – вдруг догадался Муравлеев. Хозяин, лопоча, протирая, подкладывая под ножку салфетки, не хотел понимать, что Муравлеев желает только вина. Муравлеев выговаривал четко, раздельно, хозяин же, прыгая с языка на язык всех возможных варваров и гастарбайтеров, не понимал, почему же только вина, когда столько макаронных изделий, и в отчаянии от тупости заморского гостя перешел на пальцы, хотя Муравлеев говорил целыми периодами, понатужившись даже и с конъюнктивом. Внезапно его еще раз озарило: зачем же держать два змеиных народа, когда хватит и одного? Надпись не стерлась, точно такой же она и была здесь всегда. Жить на стене, выходить на переговоры, озабоченно возвращаться, отмахиваясь от расспросов, как прошло, и садиться листать словарь, чтобы кое-что уточнить к ночи… Он поднял палец и пальцем в меню указал, хрен с тобой, тащи макароны, и хозяин заулыбался, хлопнул его по плечу – вот видишь, а ты усложнял! Сыр растекся по блюдечку манной кашей, покрылся точками пыли, вино нагрелось, как чай. Под ногами бродили голуби с невероятно длинными, тонкими клювами – выковыривать крошки из местной брусчатки. Сдвинув два столика, пили вино старики, и еще один, в летней, в дырочку, шляпе подъехал на велосипеде, спешился, сел, отхлебнул, разговор продолжался: