Анна Мазурова - Транскрипт

– Pero il raccolto….

– Е-е-е… mangiare е basta!

Наконец, ощупав проспект (в нем осталось всего две страницы, благодарности и контакты), Муравлеев опомнился. С экрана смотрел на него пустыми глазницами совершенно бессмысленный текст. С минуту Муравлеев оцепенело разглядывал самозародившиеся под его пальцами таинственные слова глиноп мл амнит кжлюмьапит, прикидывая, какая маленькая, но отважная б. народность решилась воспользоваться кириллицей для выражения своего ничем не выразимого клекота, измучившего, истерзавшего душу – без особой надежды на успех, лишь бы выпустить его из груди, почти на верную гибель, как канарейку в форточку. Он уже начинал улавливать в этой тарабарщине определенные грамматические закономерности, как вдруг все понял. Увлекшись мраморными ступенями лестницы, сходящей в бассейн, над водами которого любуются своим отражением апельсиновые деревья в цвету (к этому моменту автор окончательно перестал ему помогать и приходилось придумывать все самому), он принялся строчить вслепую, не глядя на руки, и где-то в процессе сдвинулся на одну клавишу. Вот! Вот здесь он и сдвинулся. Дальше шло семнадцать страниц текста на несуществующем языке. Подлое вдохновение несло его, как на крыльях, и он ни разу не взглянул на экран, чтобы сверить часы с остальным человечеством. На часы он взглянул только сейчас – и застонал от горя. Через два часа ему следовало выйти из дома. Небывалая уверенность в собственном слоге сыграла с ним злую шутку. Он строчил и строчил, ни разу не испытав позыва перечитать написанное. Муравлеев, обычно преследующий в себе каждую букву, каждую запятую, загоняющий их без ружья, без собак, без стрел – чистым измором, как редко он вступал в золотую страну, где невозможно ошибиться! Всю ночь он боялся оскорбить ее сомненьем, бездарно сунуться проверять, нет ли где обмана. А обман – был, хотя Муравлеев еще хорохорился и в раздраженной надежде нажимал на клавиши во всех возможных вариантах – должно же тут где-то храниться дешифровальное снаряжение! Наверняка это как-то делается, ведь это машина, а в машине все, что так просто и понятно произошло, обязано так же просто и понятно происходить обратно. Но чуда не наступало, и Муравлеев открыл свежую страницу.

Когда, поставив последнюю точку и опоздав часа на два, растерзанный, в полурасстегнутом пальто он ввалился в зал, на его месте сидел Гелиотропов, срочно вызванный на замену. Администратор любовался благородным стариком – надо снова начать с ним работать, вместо того чтобы слушать нелепые враки, что, якобы, уйдя в теорию, старик тронулся умом. Не может тронуться умом подрядчик, как штык прибывающий на задание через пять минут после того, как ему позвонили, словно заранее знал и дежурил где-нибудь за углом. Это признак высокого профессионализма – талант по периодическим изданиям не просвищешь. Сплетни, интриги, жуткий народ! И он неодобрительно покосился на запыхавшегося Муравлеева, как обезьяна скачущего за перегородкой с каким-то журналом в руке. Он хотел извиниться перед Гелиотроповым, что там пока без контактов и благодарностей, но Гелиотропов лишь мимолетно скользнул взглядом по Муравлееву, по рекламному проспекту, не переставая переводить, и, наконец, равнодушно отвернулся.

Дома Муравлеев впал в панику. Наученный горьким опытом, он поскорей распечатал поэму, быстро, по памяти, добавив в нее отель «Гарун-аль-Рашид». Пока все стоит на местах – а положение это, как он теперь убедился, непрочно – надо скорей избавляться от текста. Достаточно легкого, на палец, сдвига во внешнем мире, и никто уже эту поэму не прочитает, как бы логична она ни была внутри себя.

Вечером явилась Матильда с ореховым коржом. Она сидела на плешивом диване (Муравлеев чуть машинально не извинился за убогость обстановки), и ее круглые совиные глаза за стеклами очков, ничего не выражая, следили за Муравлеевской декламацией, как можно следить за ходиками на стене, отрываясь от стрелок в момент смены страницы, чтобы отметить изменившееся соотношение гирь. Когда вся пачка перекочевала на стол, и Муравлеев, наконец, замолчал, она благоговейно взяла ее на руки, но не прижала к себе, как он мысленно завершил этот жест, а взвесила на вытянутых руках.

– Я не могу передать, как я вам благодарна, – сказала Матильда. – Какой нечеловеческий труд! Если б я знала…

Если б знала что? Что получится так много бумаги?

– Ровно столько же, сколько у вас, – пробормотал Муравлеев, чтобы она не думала, что он напихал отсебятины.

– Да, но верификационный комментарий…

– Там пока без версификационного комментария, – скучно сказал Муравлеев и сам испугался, как униженно прозвучали эти слова, как будто он просил еще пока не выгонять его, но тут же и разозлился – кому нужен этот дом посреди зимы?!. – И вообще там многое еще нужно доработать, – дерзко добавил он.

– Нет-нет, никакой спешки! – вскричала Матильда. Видимо, та же мысль пришла в голову и ей. – Я же понимаю, что вам надо работать, и вы можете уделять моей поэме только час-другой по вечерам. – И, чтобы он уж окончательно понял, какой она совсем не такой человек: – Я очень рада, что вы у меня живете. Вы можете остаться, сколько хотите, перевод тут совершенно не при чем. В доме должен жить человек, без людей он разрушается.

Муравлеев воровато глянул на потолок, где прогрызлись термиты, не признавшие его за человека. Матильда тоже посмотрела на потолок, истолковав его взгляд иначе.

– Это красивый дом, – сказала она. – Было б жаль, если б он стоял пустой.

– Он не пустой, – глупо заметил Муравлеев. – В сельской местности…

– Да-да, как у Бродского, – подхватила Матильда. – Я знаю, о чем вы говорите.

Потом недели на две наступило полное затишье. Сначала он был слаб и равнодушен ко всему, только мрачно пил чай, завернувшись пледом. Потом забеспокоился и засуетился, но и это ничему не помогло. Он куда-то звонил, писал, напоминал о себе, как положено, но вокруг неприступной стеной стояла мертвая, белая, совершенно безмолвная зима. Сезонное что-то, думал Муравлеев, стараясь не отчаиваться. Денег за процесс не присылали, но поскольку он не был уверен, что этот процесс вообще был, звонить и напоминать стеснялся. Единственное материальное свидетельство этого процесса – рекламный проспект «Гарун-аль-Рашид» – он давно выбросил в мусор, на прощание перевернув обложку и взглянув на стандартный ярлык массовой рассылки, с адресом, но без имени: такие проспекты часто рассылают по почте, а Гелиотропов, должно быть, любит почитывать их и мечтать. Вот такой-то проспект завалялся в тот день в портфеле. И он продолжал слоняться, пить чай, курить. А потом, как снег на голову (Муравлеев очень этого боялся и в глубине души понимал, конечно, что нужно добыть в подвале какой-нибудь инструмент и сбить наросты хотя бы над крыльцом, где вход), свалился Нумитдинов. Он появился обычным путем – позвонил и попросил перевести водительские права, а потом сам не поленился приехать в такую даль за переводом, хотя Муравлеев и предлагал почтой. Нумитдинов вошел с мороза веселый, топоча и отряхиваясь, юмористически озираясь в Муравлеевском жилище, так что тот, неожиданно для себя, сам чуть не предложил Нумитдинову рюмку водки. Видно было, он явился не потому, что не доверял почте или так уж торопился подать на права, сколько в силу природной своей любознательности. То, что в такой глуши, как дятел, сидит человек и стучит по клавишам, видимо, задело его воображение. Он, вообще, был из тех, кто любит смотреть, как люди устраиваются, как всё, сколько комнат, где работаешь, как это вольнонаемный, ну ты даешь (он так же легко и естественно переходил на ты). Сначала он более серьезно подумал о Муравлееве, по телефону даже спросил: «А какие у вас часы работы?», чем поставил последнего в тупик. Но, опять-таки благодаря природной сообразительности, быстро понял все расклады и без особого приглашения, не снимая дубленки, плюхнулся на диван. Листок с переводом он довольно небрежно бросил на журнальный столик, как исчерпавший себя предлог делового общения. Он и Муравлееву показал рукой, чтобы тот сел.