Ирина Щеглова - Йоха

С Антоном – руководителем и режиссером, остались друзьями.

Я буду делать свой театр, – решил Йоха.

Жажда жизни, неуемная, ни с чем не сравнимая… Есть люди, которые живут просто: день прошел, и ладно. Они забывают о том, что живы. Равнодушны они к себе, что ли? Может и так.

А здесь иногда накроет, думаешь: «Все, аллес! Больше не могу!». А потом отпустит… Интересно, что дальше?

Загадочные русские души! Хотя, почему только русские? В каждой душе своя загадочность.

Время собирать камни…

Делай, что можешь, выживай!

Я и выживаю, выживаю…

Иногда мне кажется, что я держу на своих плечах весь мир. Стоит чему-либо измениться в моей жизни в лучшую сторону, как кому-то станет хуже. Я этого боюсь. Поэтому не прошу для себя ничего. Живу, и ладно.

Балансирую на тонком рубеже нищеты. Давно. Много лет.

Не упасть, не сломаться! Но разве это – благодаря мне? Моему умению выживать? Просто Господь почему-то дает мне эту возможность.

И оба суетятся, и оба несчастны, каждый по-своему.

Нельзя сказать, что один из них умнее, другой глупее, или, что у них были разные предпосылки, судьба, окружение, воспитание… Отнюдь.

Все непредсказуемо. Что-то есть в нас такое, что в одном случае делает нас рабами, а в другом – господами. И это перетекание из одного состояния в другое и создает великий рисунок жизни.

Юрка. – Я больше не могу жить дома!

Наташа. – Так уйди!

Ю. – Я должен съехать?

Н. – Съезжай!

Ю. – Хорошо, я съеду.

Н. – Сколько можно об одном и том же?!

Ю. – Тебе все это не интересно?

Н. – Как ты думаешь, может быть интересно слушать одно и то же в течение нескольких месяцев? Если у тебя проблема, то ее необходимо решать! Если ты мужчина, то совершай мужские поступки! Тебе нужны деньги? Зарабатывай! Тебе нужна квартира? Сними! Сделай хоть что-нибудь, но прекрати наконец изводить меня!

Ю. – Разве я прошу тебя о чем-то?

Н. – Вы все, все! Я высосана вами, я ничего не могу! Это шантаж!

Ю. – Я…

Н. – Послушай, давай останемся друзьями. Я буду помогать тебе, выслушивать тебя… Все, что угодно! Но я не могу любить тебя, не видя в тебе мужчину! Я не хочу мальчика, неспособного постоять ни за себя, ни за меня!

Ю. – Ты хочешь, чтобы я ушел?

Н. – Да, сейчас тебе лучше уйти.

Ю. – Я позвоню?

Н. – Позже, дай мне вздохнуть…

Наташа – Чего вы все от меня хотите?

Юрка – Я не виноват…

Н. – Никто не виноват.

Ю. – Я хотел поговорить..

Н. – Говори!

Ю. – В следующий раз, потом, как-нибудь… прости… пока!

Юрка. – Алло! Мама! Мне плохо! Приезжай! Да! Цитрамон и еще какая-то дрянь… Мама!

Наташа. – Юру можно?

Мама. – Как у тебя дела?

Н. – Хорошо. Юру позовите, пожалуйста!

М. – А его нет.

Н. – Хорошо, я перезвоню, позже…

М. – Он в больнице.

Н. – Где?

М. – В больнице скорой помощи. Он отравился.

Н. – Что же Вы молчали!

М. – Не до того было…

Влада. – Какой у него диагноз?

Наташа. – Суицид!

Вл. – Значит…

Н. – Значит – «Кащенка» и соответствующая запись…

Вл. – Зато в армию…

Н. – И не только! Мама постарается! Уж она-то, небось, принесла все записки, рассказала врачам жуткую историю, дабы все прониклись ее трагедией…

Вл. – Ему теперь нужно отмазываться; сказать, что было плохо, болела голова целый день, ничего не ел, был на занятиях; вечером выпил несколько таблеток, не помогло, позвонил матери…

Н. – Да, да, да! Я еще просила Федора, чтоб он поговорил с его матерью. Он человек здравомыслящий, может быть, убедит…

Вл. – У меня была такая же мысль. Но не думаю, что меня кто-то послушает. Мужчина убедительнее, особенно в данном случае.

Н. – Я сегодня поеду, отвезу сигарет…

Вл. – Андрей тоже едет, вы наверняка увидитесь.

Н. – Я ему вчера все высказала. Он звонил…

Вл. – И что он?

Н. – Ничего…

Стекло бликовало. Четвертый этаж, и за каждым проемом в стене – чья-то судьба. Сколько их? Ничего не видно. Вот кто-то появился в третьем окне, мы машем руками, там тоже машут… Он? Неважно! Пусть все болящие выглянут и будут думать, что мы – к ним. Мы рады разделить с ними этот весенний вечер, который стал для них следующим, или первым.

Во втором крайнем окне начинает мигать свет, но на окне жалюзи, кто там?

Он пытается привлечь внимание. Это наш условный сигнал. Смотрите, смотрите, он показывает лист бумаги! Наверно, хочет написать ответ! – Бледная Наташка с измученными глазами. «Пришла, все-таки, – думаю я. – Конечно! Она бы не смогла не прийти! Обидно, до слез обидно: сколь велика ты – глупость человеческая! Зачем сейчас искать виноватых? Уже не важно!»

Лишь коротенькая записка: «Ребята, простите меня, я больше не буду! Спасибо, что вы у меня есть!»

Мы идем по вечерним улицам. А Наташка все говорит, говорит: о слепоте его родителей, об инфантильности, о подлости… «Как ей больно», – думаю я, и еще: «Слава Богу, что он жив!»

– Не осудить, никого не осудить! Не могу, даже если бы хотела. Слабые ломаются первыми. Мы – сильные, значит, можем помочь, уберечь от самого страшного.

– У меня здесь все выгорело! – Наташка прижимает руку к груди. – Это шантаж!

– Милая, хорошо, что Господь милостив к нам – бедным заблудившимся детям. Просто, произошло еще одно чудо! Обыкновенное чудо…

– Нам нужно научится любить и беречь друг друга просто так, – тихо говорит Сенька, – это так естественно!

Лицо живого человека в окне, где не поднимаются жалюзи. Живого человека! И здание морга возле входа на территорию больницы…

– Федор хочет креститься, – лицо Наташки светлеет. – Я так рада была, когда узнала. Надо же, дозрел! «Мы все идем одной дорогой», – думаю я.

– Пойдешь к Йохе в крестные? – спрашиваю.

– Неужели! – Наташка радуется, глаза оживают.

– Трудно сказать наверняка, но я стараюсь уговорить его. – Живая Наташка гневается. Мгновенно меняется все ее радостное, трансформируясь в укор:

– Пока каждый из них не дойдет сам, ничего объяснить невозможно! Бесполезно! – Она почти кричит.

– Знаете, ребята, мне почему-то кажется, что конец света отменили, – неизвестно чему улыбаясь, сообщает Сенька.

Мы спускаемся в метро…

На пасхальной неделе Наташка с Юркой зачали сына. Он родился в первых числах двухтысячного года.

Сказать, что я не христианин, я не могу. Сказать, что я ортодокс, я тоже не могу. Я не считаю Иисуса Богом, но я считаю, что это был необыкновенный человек, и он прошел свой путь чисто.