Ирина Щеглова - Родовое проклятие

– Не хочешь же ты сказать, что я в нее влюблен!

– Влюблен? Нет, не влюблен… Хотя, кто тебя знает… Тебя развели, как пацана, купили. За тебя решили всю твою жизнь, разложили по полочкам. У тебя даже нет права самому выбирать себе женщину, которая станет матерью твоих детей! Ты – ничто! Кукла! Как и эта твоя…

– Прекрати! Ты ничего не понимаешь! – Резко схватив меня за руку, ты несколько секунд боролся с желанием то ли ударить меня, то ли убежать. Но все-таки тебе удалось взять себя в руки. – Успокойся, – тихо попросил ты, – успокойся. Потерпи недельку, потом мы уедем, и все будет как раньше… Ты попытался обнять меня, ты повел меня к выходу, прочь. На воздух…

Но там я увидела двух местных алкашей примостившихся за углом клуба на фундаменте. Они разбирали кульки с дармовой закуской и хвалили хозяев, за их щедрость, жениха, за его положительность и невесту за скромность. Они называли тебя по имени, говорили о твоем отце… А я стояла, как дерево, намертво вросшее корнями в землю; я ждала бурю, и буря поднималась во мне, проходила сквозь меня, как вода, что качают древесные корни, но ее было много, и она сорвала все путы, снесла заведенный порядок, обнажила корни, понесла…

Я бросилась с криком прочь от этого места, от этих слов, людей, от тебя…

Я знала, что как раньше уже не будет, что как только ты станешь мужем этой с широкими бедрами, ты превратишься в часть их плана, ты уже стал частью этого плана.

Она будет с тобой. Семья найдет возможность привязать тебя к ней, к дому; они заставят тебя рожать им подобных, новый перегной для новой почвы.

Я стала ветошью, ненужной, грязной ветошью, о которую вытерло ноги все твое семейство. И ты был тем, последним в очереди. Нет. Ты был первым, тем, кто бросил меня им под ноги.

Когда мы были еще там, в клубе, в одной из многочисленных подсобных каморок, и я говорила с твоей матерью, в комнату, громко стуча каблуками, вошла одна из твоих теток. Лицо угрюмое, как будто собралась на партсобрание по выявлению вражьих элементов. И этим вражьим элементом была я.

Тетка несла в руках несколько пакетов из целлофана. В пакетах – еда, месиво из винограда, помидоров, пирожков…

– Для кочета, – жутко осклабившись, сообщила она, рассовывая пакеты в протянутые руки. Мимо меня она прошла, словно я – пустое место. Было бы возможно – она прошла бы сквозь меня.

– Пирожок хочешь? – спросил ты.

– Нет, спасибо. Это – для кочета, для петуха, то бишь. А кочет – ты! На откорм и в суп, чтоб был наваристее.

Ты поднес пирожок ко рту, но остановился, так и не надкусив:

– Это же просто обычай! Старый деревенский обычай!

– Уходящий корнями в далекое прошлое твоей семьи, твоего рода, твоей деревни, – парировала я. – Обычай, обрекающий тебя на роль шута в спектакле абсурда! А я? Кем тебе прихожусь я? Меня можно просто сбросить со счетов? Я – никто?! Я – некая особа, с которой ты некогда был, пока семья не вернула тебя на путь истинный.

– Ты не права, – но не было уверенности в твоем голосе. Что-то мешало тебе. Они тешили твое самолюбие, они давали тебе иллюзию значимости, верховности, главы рода…

Я видела глаза твоей матери, когда она что-то лепетала мне о твоем будущем, об интересах семьи, еще что-то…

Почему вы все так боитесь меня, даже презирая и жалея – боитесь?

Столы ставили прямо на мосту, взятые, видимо, из столовой; круглые, пластиковые, других не было.

За мостом церковь, где должна состояться церемония.

Пройдя меж столами, я направилась именно туда.

Священник появился неожиданно. Он вышел на крыльцо своего маленького Храма, слегка навеселе, в правой руке – початая бутыль.

Я упала перед ним на колени и взмолилась:

– Благословите, батюшка!

Он улыбнулся мне светло и благостно, аккуратно поставил бутыль рядом с крыльцом, чтоб не зацепили ногами прихожане, и склонился ко мне возложив теплые ладони на мою взлохмаченную голову. Я зарыдала от облегчения.

– Это хорошо, – увещевал меня Святой отец, – это хорошо, дочь моя, поплачь. Слезы очищают душу… Ты раскаиваешься в своем грехе, и Господь прощает тебя. Отпусти мужчину, с которым жила в блуде, пусть он и ты не будете больше жить в грехе…

Я поняла – меня предали.

Даже он – даже священник, призванный защищать всех обиженных, даже он представлял интересы этого проклятого рода!

Я вырвалась из-под добрых пьяных ладоней и побежала прочь, обратно, через мост, к клубу, откуда вот-вот должен был появиться ты с предназначенной тебе самкой и со всей этой толпой, твоей семьей.

Я неслась по мосту, переворачивая столы.

Падали, разбиваясь в пыль аляповатые вазы из дешевого стекла, умирали в осколках и грязных потеках вездесущие пионы, а я топтала и топтала эту воинствующую нищету, я рвалась к тебе, я кричала, и твоя родня боялась приблизиться ко мне. Они только о чем-то просили, а может, ругали, не помню…

Я прорвалась к тебе, но не узнала сразу, ты был без дурацкого свадебного костюма. Ты все-таки сопротивлялся!

Я словно споткнулась о твой насмешливый взгляд.

Вы ожидали выхода невесты. И снова все расступились и зашептались, а ты взял меня за руку и вывел в соседнюю комнату.

Здесь было пусто. Лишь с потолка, оттуда, где должна быть лампочка, свисал кусок веревки.

Я увидела его сразу.

Я впилась в эту веревку взглядом и выдала:

– Я повешусь, я повешусь прямо здесь, если не остановлю тебя!

Мне стало страшно собственных слов, но отступать было некуда, я ждала ответа, и ты ответил:

– Тебе помочь?

– Не надо… Я поняла, что умру сейчас, что мне придется умереть, чтобы хоть как-нибудь помешать им всем.

Я встала на табурет, оказавшийся как нарочно в углу и принялась трясущимися руками вязать петлю.

У меня ничего не получалось.

Я никогда еще не пробовала вешаться.

Я не смотрела на тебя. Я вообще не смотрела вниз.

Мне казалось, что я уже умерла, а то, что я делала – наказание за грех самоубийства: бесконечно стоять на шаткой табуретке и дрожащими пальцами пытаться соорудить для себя смерть.

Когда ты столкнул меня с табурета и влез на него сам, чтобы быстро закончить мою работу, я поняла: ты мне не веришь, не веришь, что я могу вот так вот взять и повеситься, что я буду болтаться у тебя на глазах, вытягиваясь в последних судорогах, желающего жить тела.

И еще, я поняла, что у меня больше нет выбора.

– Прошу! – ты спрыгнул с табуретки и широким жестом пригласил меня занять свое место.

– Надеть-то хоть сможешь? Или мне все сделать самому?

– Ты уж табуреточку выбить не забудь, – хриплым шепотом парировала я, петля сдавила шею.

Кто-нибудь из них ворвется, непременно ворвется… и обрежут веревку… но прежде, мне предстоит почувствовать удушье, настоящее смертное удушье…