Алексей Ефимов - Бездна

Там не было и двух сотен.

Тетенька сразу сникла.

– М-да-а-а… Негусто. Только время на тебя тратила.

– Нахер иди! – выругался он громко. – Ясно?

Тетка утратила дар речи, но тут же оправилась:

– Сам иди! Я бы тебя вообще на порог не пустила! Харя пьяная! Тьфу! Топай, давай! Топай! – Она его даже толкнула.

Он пнул пластмассовое ведро с цветами у основания Зиккурата. Вода выплеснулась. Нервно вздрогнули желтые хризантемы.

Он пошел к выходу, а вслед ему неслись проклятия и угрозы.

Он купит розы на улице, где солнце и воздух. Не в этом гадюшнике.

Море штормило.

Стоя возле квартиры и пошатываясь, боцман целился в замочную скважину и раз за разом промахивался. В правой руке у него были розы (три штуки в хрусткой прозрачной обертке), в левой – старый кожаный п о ртфель с балластом.

Мимо!

Мимо!

Черт подери!

Тут боцмана осенило и он сбросил чертов балласт за борт, а розы взял в левую руку.

Вжи-и-их – и сразу прям в дырочку! Где Зигмунд Фрейд? Где этот венский доктор, все объяснявший в терминах члена и вульвы?

Он крутит ключ-член по часовой стрелке, крутит против – без результата. Дверь заперли на внутреннюю задвижку, чтобы не шлялась здесь всякая пьянь без чести и совести.

Боцмана мутит. В двух кварталах от дома его вырвало полупереваренной «Докторской» и водкой, кто-то высказался в грубой форме по этому поводу, а он почувствовал себя лучше. Возле дома, у детской площадки, его снова едва не вывернуло при детях и мамах. Открыв рот по-рыбьи и издав сдавленный громкий звук, что-то среднее между икотой и кашлем, он справился с приступом. Это была временная победа. Он чувствовал, что следующая волна близко.

Вдруг – Щелк! – дверь открывается, и он видит Лену.

Слабая, с темными больными глазами, она смотрит на него молча. Она слишком спокойна – словно знала заранее, что он явится вдребезги пьяный.

– Розы? Что сегодня за праздник?

– День.

– Что за день?

– День жизни.

– А!

Он входит. С розами. С п о ртфелем. Опершись о стену, он кое-как развязывает шнурки, долго с ними возится, и, сняв наконец туфли, идет в зал. Розы белые. Он взял их по сорок за штуку, а до этого толстая тетка втюхивала по сотне. Розы здесь никому не нужны, так как нет никакого праздника, а он, сволочь, пришел без фруктов, которые его просили купить. На него смотрят. Сунув руки в карманы халата, мама смотрит грустно, а сын хмурится на диване, глядя на пьяного дядю поверх книжки-раскраски.

«Привет!» – хочется сказать мальчику с дружеской искренностью, но не слушается язык, смазывает всю искренность, и мальчик не реагирует, делая вид, что не слышит. Он занят, он раскрашивает что-то в книжке синим фломастером.

Он протягивает розы Лене.

– Пожалуйста, прими душ и ложись спать. – Она берет розы бездушно, как веник.

Он хочет что-то сказать, но рвотная судорога сдавливает горло, и он бросается к унитазу.

«Только бы не испачкать брюки», – думает он, когда хлещет фонтаном из горла и носа.

Лена включила свет в туалете и закрыла за ним дверь. Он отсюда не выйдет. Ему стыдно. Он будет бегать сюда всю ночь, отравленный. Природа бьется за него, за себя в нем, за непрекращающуюся эволюцию живого, которая есть средство и цель.

Быть!

Быть!

Нет у нее вопроса – ЗАЧЕМ?

Когда он вошел на кухню, бледный и чуть живой, Лена встретила его прежним взглядом:

– Что с тобой?

– Мы с Кузьмичем… Он сказал правду. Нам не вырваться.

– Откуда?

– Из клетки. Здесь все маленькие, мелочные, ползают, жрут друг друга и гадят, а ты один в небе, над тучами, там, где солнце. Ты птица. Здорово?

– Да.

– Это больно – биться грудью о прутья и знать, что не вырвешься. Ты пробовала?

– Нет.

– А я да. Хочешь увидеть раны?

Переменившись в лице, Лена приблизилась и обняла его.

– Что с тобой? – снова спросила она тихо.

Отстранившись, она посмотрела ему в глаза.

– Я мертвая птица, – сказал он.

– Ты мне нужен живой и здоровый. Прими, пожалуйста, душ и активированный уголь.

– Есть что-нибудь для души?

– Только любовь.

– Правда? Классное средство. Из-за нее вешаются. Режутся. Травятся. – Он умолк на секунду. – Иногда я жалею, что не верю в Бога. Если бы Бог был, я жил бы в ожидании рая. Но Бога нет. Он умер. Люди его убили. Я тоже был там. И ты. Все люди. Они убили его и теперь убивают себя. – Его качнуло в сторону, и он оперся о стену.

– Тебе плохо со мной?

– Плохо? Нет. Мне уже лучше. Я иду в будущее.

Он стал расстегивать пуговицы на рубашке, медленно и неловко.

Она молча наблюдала за ним, но вскоре не выдержала:

– Может, тебе помочь?

– Нет.

Он бросил рубашку на кухонный стул, и она тут же съехала на пол бесформенным комом. Черт с ней.

Лена ее подняла, а в это время на кухню вошел Игорь с книжкой.

– Пить, – попросил он у мамы, не глянув даже на дядю.

– Нравится книжка? – дядя страшно фальшивил.

– Да. Пить! – мальчик вновь обратился к матери.

– Хочешь соку?

– Нет. Я хочу просто водички.

– В кружку с Винни?

– Да.

Это была его любимая кружка: Винни-Пух и Пятачок весело топают по яркой зеленой травке и несут Ослику подарки ко дню рождения: горшочек с медом и воздушный шарик. В финале страдающему депрессией Ослику достанется горшочек без меда и резиновая клякса на нитке. Иначе и быть не может, так как он нытик. В зоопарк его надо сдать, в клетку. Jedem das Seine 4 .

Мама налила сыну водички, и он ушел с кружкой в зал.

Когда они снова остались вдвоем, Лена некоторое время смотрела на него, силясь что-то увидеть в пьяной мути его глаз, а он улыбался странной улыбкой, ни к кому и ни к чему не обращенной.

– Я хочу, чтобы ты был со мной честен.

Ей непросто далась эта фраза, вышла она с хрипотцой, выдавшей внутренний тремор.

– Как стеклышко… – он усмехнулся. – А ты?

– Что?

– Только правда? Ничего кроме правды?

– Нет, – сказала она после секундной паузы. – Как у всех.

– Но требуешь.

– Это просьба.

– А! – он подошел к столу, взял фильтр-кувшин и, запрокинув голову, стал пить из него жадными глотками.

В другой ситуации она сделала бы ему замечание, но в этот раз промолчала.

– Нравится? – спросила она, когда он поставил кувшин на место.

– Что?

– Быть пьяным?

– Почему бы и нет? Зато так честней, да? Я хотел стать Дионисом, Эпикуром, Ницше, Моррисоном, но не вышло. Я в клетке. Я пьян.

– У меня уже был муж пьяница, – спокойно сказала она. – Второго не надо. Если ты из тех, кто жалуется и пьет водку, лучше сразу иди на все четыре стороны.

– Правда?

– Да.

– У кого нет ушей, те не слышат. – Он потянулся к рубашке.

– Уходишь?

– Да.

– Куда?

Молчание.

Надев рубашку и кое-как справившись с пуговицами, он развернулся и на нетвердых ногах сделал шаг к выходу.