Шамиль Идиатуллин - Rucciя

В этот раз осложнений не предвиделось. Принесенный Куликовым текст выглядел как обычно: несколько прошедших ксерокс страниц, стандартно распечатанных двенадцатым кеглем, с чистым полем вместо шапки и названия (при ксерокопировании грифы и любые пометки, позволяющие идентифицировать принадлежность текста, закрывались полоской бумаги). Но содержание было убойным.

Автор высказывал предположение, что в течение ближайших десять месяцев США вынудят НАТО ввести против России небывало жесткие санкции, чреватые возможностью применения военной силы. Поводом для этого станет резкое обострение отношений между официальными Москвой, продолжающей выстраивать унитарную схему управления государства, и Казанью, продолжающей отстаивать никем не отмененный республиканский суверенитет.

Возможность стороннего силового вмешательства в этот сугубо внутренний конфликт автор расценивал как очень серьезную. Он предполагал, что США обязательно используют обострение конфликта для того, чтобы исполнить давно заявленную мечту: развалить Россию на семь—восемь новых государств, независимых ото всех, кроме Вашингтона. Большая часть заметок была посвящена обоснованию того, что югославский вариант 1999 года, с эскалацией напряженности вокруг косовского конфликта, бомбежками и интервенцией – может произойти уже в ближайшие три—четыре месяца. При этом автор основывался главным образом на косвенных признаках и собственной логике, но цепочка доказательств была выстроена весьма искусно – так что я, несмотря на некоторые сопутствующие обстоятельства, не мог не восхититься качеством текста.

Я прочитал материал дважды – первый раз в некотором ошеломлении, второй раз – вдумчиво, пытаясь найти изъяны. Потом поднял глаза на Петю.

Капитан Куликов напряженно спросил:

– Ну как?

– Круто, – сказал я.

– И это возможно напечатать? – поинтересовался он.

– А думаешь, надо? Смеяться над нами не будут? – уточнил я.

– Не будут, – пообещал Петя, немного покраснев, и добавил: – А напечатать очень надо.

– Ладно, – сказал я, подумав. – Сегодня у нас понедельник. Как насчет среды или четверга?

– Класс, – с удовольствием выдохнул Петя. – Только, Айрат, пожалуйста – чтобы не было дословного цитирования… Своими словами, ладно?

Вот с этим было трудно. Слова и так были мои. Потому что этот текст писал я.

С Петей мы познакомились в середине девяностых, когда я неожиданно для себя оказался в составе правительственной делегации во главе с премьер-министром Татарстана, отбывавшей на заслуженную и страшно напряженную работу в город Париж. Столь чудесной оказией я был обязан давнему приятелю, который служил-служил себе малозаметным чиновником, да вдруг пошел в гору и дорос до заместителя министра внешних сношений республики. Он по старой дружбе и всунул меня пару раз в эскорт, обеспечивающий промоушн столь интимного дела, как внешние сношения.

Включение ничем не примечательного журналиста малотиражной деловой газеты в делегацию, в которую традиционно (в силу известных предпочтений чиновников, резонно полагающих, что слово было только вначале, а теперь наступил черед картинки) допускались только официальные фотографы и телеоператоры, потряс журналистскую тусовку во главе с оскорбленным пресс-секретарем Кабмина, которого попастись на Елисейские поля не взяли.

Затем настал черед трястись мне – не от страха или гнева, а от изумления. Изумишься тут, когда за два дня да отлета звонит тебе запинающийся субъект, представляется сотрудником КГБ и предлагает встретиться и поговорить «по поездке». Я решил, что мне либо немедленно дадут ручку с цианидовым пером – на случай, если премьер, надышавшись отравленным свободой галльским воздухом, пополнит нестройные ряды невозвращенцев и выдаст Главную тайну независимого Татарстана, которую знает каждый мальчишка, но никому ее не говорит – потому что в падло. Либо же со мною наконец-то проведут инструктаж про коварный зарубеж и буржуазную заразу.

На самом деле все было еще запущеннее: старлей Петр Куликов, оказавшийся моим ровесником чрезвычайно застенчивого вида, попросил меня всего лишь поглядывать, не попытается ли кто-нибудь из представителей встречающей стороны затеять какую провокацию против гостей. Как именно может выглядеть провокация, Петя толком объяснить не смог – видимо, потому, что термин «провокация» в его советском понимании выглядел безнадежно устаревшим даже с точки зрения кадрового гэбэшника, а свободно-российское понимание к тому времени еще не созрело.

В итоге мы сошлись на том, что я буду руководствоваться невыразимым гражданским чувством, каковое поможет мне если не пресечь, то обратить внимание на попытки встреченных французских политиков, бизнесменов или журналистов как-то скомпрометировать нашу сплоченную группу и представляемую ею республику в целом.

Наблюдатель из меня оказался аховый, ничего я подозрительного не заметил, кроме, разве что, подозрительной страхолюдности хваленых француженок. Но докладывать об этом как о части антитатарского заговора, призванного отвратить республику от европейской цивилизации, я Пете не стал. Так что старлей Куликов, бдительно позвонивший в первый же день после моего возвращения, только повздыхал, тем не менее, многословно поблагодарил меня за отзывчивость – и распрощался, как я решил, навсегда.

Несмотря на это, при первой же встрече с Ильдаром Саматовичем (тогда он еще заходил в редакцию) я решил поинтересоваться, не знаменует ли бурный интерес, проявляемый уважаемым комитетом к моей скромной персоне, возвращение к старой сказке про белого бычка. Ильдар с ходу отвечать не стал, но удивился – или притворился удивленным – и поспешно раскланялся. Он перезвонил через час, чтобы посетовать на извечную болезнь разветвленных структур, где правая рука не знает ничего про левую (да и как ей знать, если у руки мозгов нет), и официально заявить, что господина Куликова и любых других представителей конторы, буде они возникнут на моем горизонте, я могу посылать с легкой душой и в любом направлении. И только врожденная вежливость не позволила мне ответить в том плане, что это правило вполне распространяется на самого подполковника Ильдара Гильфанова, замначальника аналитического управления КГБ Татарстана.

С Гильфановым мы были знакомы лет восемь. То есть поначалу полноценным знакомством это назвать было никак нельзя, потому что первые месяцы я совершенно не представлял себе, кем является рыжеватый сухопарый мужик лет под сорок, примерно раз в месяц возникавший в кабинете верстки нашей редакции. Он подолгу сидел за компьютером, возился с верстальной программой, попутно открывая букеты окошек, содержимое которых я видел только в кино про хакеров: какие-то столбцы цифр и команд, сменяемые допотопными трехцветными заставками. Я решил, что дяденька представляет компьютерную фирму, которая по договору обслуживает наш верстальный антиквариат. Необходимость в этом была острейшая: станцию верстки мы закупили в начале 90-х в Германии, за дикие по тем временам деньги, пожертвованные руководством республики на развитие свободной прессы. Само собой, аппаратуру сами чиновники и выбирали – и, по их собственным словам, выбрали наилучшую и наидешевейшую. Насчет дешевизны они, похоже, не врали, лишь скромно обходили стороной тот момент, что львиная доля переведенной в братскую Германию суммы тут же откатилась в карманы официальных покупателей. А заявления о наилучшести подтверждались разве что известным слоганом про качество, проверенное временем. Время проверило эти сундуки с электроникой как только могло. И занималось этим довольно долго – только некоторое знакомство с историей прикладной кибернетики не позволяет мне утверждать, что именно на наших компьютерах верстались первые издания Mein Kampf и все без исключения номера Voelkischer Beobachter .