Николай Векшин - Эликсир жизни

Поститься Полине было тяжко. Ей мучительно было смотреть, как на ее глазах я уплетаю всякую вкуснятину. Она обожала пожрать, причем, не поесть, а именно пожрать. Поэтому никакие таблетки от похудания не помогали. Во время голодовок она говорила: «Ой, еще денечек натерплюся, а потом нажруся как свинюся». Ее борьба с весом была мучительной.

«Неужели наука до сих пор ничего не придумала для реального похудания?», – спросила она как-то раз в отчаянье. «В свое время на Западе разработали лекарство на основе динитрофенола, который заставляет митохондрии дышать интенсивней, и поэтому в клетках быстро сжигаются все сахара и жиры. Динитрофенол – эффективное средство против ожирения. Однако в ходе клинического применения выяснилось, что он вызывает ряд осложнений, в частности глухоту». – «А безопасных средств нет?», – с надеждой спросила Полина. «Двигаться надо побольше и жрать поменьше», – уныло рекомендовал я вернейшее средство. «Да я стала есть вдвое меньше, чем раньше! И уже похудела на 10 кг».

Полина шла к заветной цели героическим путем. Помимо голодания, стала крутить хала-хуп и ходить со мной на охоту. И за пару месяцев сбросила еще 10 кг. Я похвалил: «Ты выдающаяся женщина». – «Да, особенно сзади», – самоиронично пошутила она.

Распрощавшись с девичеством в легкомысленном возрасте, Поля решила, что секс это почти то же самое, что сходить в туалет. Шутя отбивала мужей у подруг, просто так, для самоутверждения. Но постепенно втянулась… Когда в первые дни наших встреч она заявила, что до меня у нее не было мужчины целых два года, я усмехнулся. С таким-то темпераментом да без мужика! Я слишком умудрен, чтоб верить в чудеса.

Как-то раз Полина зачем-то распечатала на принтере некоторые мои стишки (да, да, дорогие читатели, Никишин грешен спорадическим стихоплетством!) и случайно оставила их на виду. Я стал рассеяно, но с приятным чувством читаемого пиита, перелистывать страницы, и тут вдруг обнаружились чужие вирши: дюжина стихотворений, адресованных Поле разными мужчинами в разное время. Причем, вирши одного из стихоплетов были довольно-таки скабрезные. Меня чуть не стошнило. Под каждым стишком стояла дата. Некоторые даты были совсем недавними. Что ж, мне до этого дела нет. Как говорится, если ты садишься в автомобиль, то не всё ли равно, много народу до тебя ездило в нем или мало; главное – чтоб не как в переполненном автобусе; ну, и чтоб скорость была.

Про свои прежние похождения Полина молчала намертво. Уж очень хотела выглядеть в моих глазах если не монашкой, то хотя бы не гулякой. Впрочем, это типично женский подход: о прошлом помалкивать в тряпочку и – побыстрей вешать занавесочки. Занавесочками то как раз и занялась Полина первым делом, когда перебралась жить ко мне. Однажды, поселившись на недельку («пока в Москве не найдется для съема новая, более удобная, квартирка») и застряв в результате у меня бессрочно («уж больно дорог а в столице квартплата!»), она подарила мне тюлевые занавески и попросила их повесить. Я вежливенько поблагодарил за подарок, но убрал его подальше в шкаф, ибо знал, что всё начинается с занавесочек, а через несколько лет дом начнет походить на цыганский табор: кругом шмотки, тряпки и куча орущих детей на горшках.

Кстати, на счет детей. Полина привезла свои альбомы с фотографиями, чтобы Никишин видел, какая она была красивая, пока не растолстела, и чтобы понял, что она из приличной семьи. Я смотрел альбомы не слишком пристально, поскольку не страдал излишним любопытством. Но как-то раз вдруг сообразил, что ведь на фотках были (но я не обратил внимание сразу; вот лопух!) двое детишек: мальчик лет пяти и девочка лет трех, то державшие Полю за руки, то сидевшие у нее или ее родителей на руках; а то еще мелькал вместе с ними какой-то видный мужчина. Причем, детишки походили на Полю как отпочковавшиеся. И тут меня осенило: так ведь это ее дети! Конечно! Е-б-в-г-д! … Не поймите меня превратно. Ничего не имею против детей. Даже наоборот. Но получается, что Полина мне лгала. Стало так противно, как будто жабу проглотил.

Когда Полина вечером пришла домой (как-то незаметно мой дом стал нашим общим), то увидела такую сценку: за столом сидит в слезах и соплях вдрибадан пьяное существо. А на вопрос «что случилось?» оно мычит «уходи, поганка!». Потом оно допивает бутылку, икает, сморкается и, с трудом подняв гордое тело с дивана на перпендикулярную высоту, шагает упорным зигзагом до туалета, где от души метает харч (кажется, чуть ли первый раз в жизни; но пора же когда-то начинать!) и нечленораздельно ноет, что лучше сдохнуть, чем жить во вранье. Да, Никишин был хорош! Но, друзья мои, согласитесь, не могу же я почти на всех страницах книги быть безукоризненно положительным? Кто ж мне тогда поверит?

Поля ст о ически, с терпеньем медсестры, знающей по опыту, что больной не безнадежен и рано или поздно оклемается, ухаживала за мной всю ночь. Я попервоначалу в руки ей не давался, но, когда уяснил из терпеливых объяснений, что на фотках это дети ее сестры, то размяк и попросил прощения, которое тут же и было даровано, в натуральном выражении.

Наутро Поля сказала: «Залезая в бутылку, не воображай, что это оригинально». Движимый раскаянием, я повел ее на ювелирную выставку и купил колечко с камушком. Колечко было серебряное, не золотое, и камушек малахитовый, не алмазный, поскольку в кошельке в тот момент у меня снова стало напряженно. Полина вежливо поблагодарила, но не удержалась от комментария: «Это колечко не примет ни один ломбард!». «А для ломбарда у тебя уже есть, от прежних ухажеров», – обидчиво кивнул я на ее пальцы с тремя нанизанными золотыми перстнями. Она тут же их сняла.

Когда-то в юности Поля закончила художественную школу. Поэтому, помимо альбомов с фотками, притащила в мой дом свои рисунки и картины. Вообще-то рисунков была едва дюжина, а картина всего одна, да и та акварельная. Но она была чудесная: тихая водная гладь, поверх – стылый туман, ряска и осока; всё зеленое, светло-зеленое, темно-зеленое, дымчато-зеленое и серо-зеленое; короче говоря – болото. «Это твоя обитель, царевна-лягушка?», – не удержался я от иронии. «Тебе не нравится?». – «Нравится. Очень». – «Правда?». – «Правда. Будучи миллионером, я бы такую картинку прикупил». «Хочешь подарю?». – «Нет. А то потом будешь жалеть. Пускай так висит», – заключил я, вешая картину на стену.

Рисунки тоже были хороши, хотя в них не было ни филигранной техники, ни броского колорита, ни даже законченности. Это были всего лишь наброски, эскизы. «Ну, как?», – спросила Поля. «Неплохо. Но до Дюрера тебе пока далековато». – «Чтобы дорасти до великих, нужны деньги и время». – «В каком смысле?». – «Краски и холсты стоят дорого». – «Сколько?». – «Много». – «А точнее?». – «Коробка масляных красок – триста рублей, один холст – столько же». – «Тысячу рублей для начала хватит?», – спросил я голосом мецената и небрежно бросил купюру на стол. Купюра исчезла.