Николай Векшин - Эликсир жизни

Присмотревшись, я обнаружил, что в комнате есть еще третья пара глаз, в дальнем затененном углу. В старом разломанном кресле сидел толстяк. Он задумчиво уставился в потолок и, казалось, не замечал никого вокруг. Он был бледный, с длинными светлыми волосами, в потертых джинсах, рваных кедах и желтой женской куртке, накинутой поверх клетчатой рубахи, короче – типичный претендент на должность очередного непризнанного гения советской науки. Между прочим, гений – это трудяга, свихнувшийся на работе и померший от натуги.

Я подошел. Он привстал и представился сухо: «Георгий Беляев». Я ответил в тон ему: «Викентий Никишин». Рукопожатие у него было неожиданно крепкое. Приятели обращались к нему коротко «Гера» или в шутку «Герундий» – за пристрастие к английской грамматике. Он держался со мной и друзьями невнимательно, рассеянно. О чем-то размышлял, время от времени что-то быстро записывая шариковой ручкой в маленький блокнотик и ручкой же время от времени задумчиво ковыряя в ухе. В отличие от своих обаятельных товарищей, Гера мне не понравился.

Говорят, что первое впечатление самое верное. Но не всегда нужно полагаться на то, что говорят. Вскоре с Георгием мы стали закадычными друзьями, хотя он был намного старше. Нас притянуло друг к другу. Железо притягивается магнитом в той же степени как магнит железом. С другими двумя обитателями подвала я остался в поверхностно-приятельских отношениях, не более.

Он презирал деньги, а они – его. И поэтому Георгий Беляев всю жизнь был нищим (нищий воистину презирает богатство не на словах, а на деле): одевался во что попало и питался чем придется. Но при этом ему было жутко интересно жить, ведь наукой он занимался так страстно, как будто это был вопрос жизни и смерти. В нем была одна характерная черта – чертовская упертость, в чем он меня превосходил. Кроме того, он успел многое повидать. Родившись в Киеве в семье летчика и эвакуировавшись с матерью во время войны в Таджикистан, провел там голодное детство. Танцевал гопака за кусок хлеба на городском рынке. В 16 лет удрал из дома и поступил в Одесское военно-морское училище. Ходил курсантом в кругосветку на огромном паруснике. Причем, был единственным среди курсантов, кто не переносил качку. Его на море мутило даже в штиль. Услышав команду боцмана «лево руля!», бледный Гера героически отзывался «есть лево руля!» и метал харч в левый рукав, а после команды «право руля!» бравый курсант отвечал «есть право руля!» и блевал в правый рукав (извиняюсь перед нежными читательницами за такие подробности, но факты есть факты). Это было одной из причин, почему после окончании училища Беляев служить не пошел, а поступил на физфак МГУ. С 5-го курса его выперли за аморалку: связавшись с негритянкой из УДН, танцевал с ней в пьяном виде нагишом ночью у памятника Ломоносову около главного корпуса МГУ, вследствие чего ему пришлось два года преподавать физику в школе на Камчатке. Потом вновь поступил в МГУ, но уже на биофак. По окончании биофака случайно попал в медицинскую лабораторию спортобщества «Динамо», где со своим вредоносным характером быстро надоел начальству, которое отправило его в длительную командировку, с глаз долой, в Биогавань – налаживать научные методы допинг-контроля для спортивной медицины, к которой Гера, увы, не имел никакого уважения. Увлекшись методами как таковыми, забыл про допинг-контроль и с треском вылетел из «Динамо». Из жалости его приютила М.М.Кондрашкина, впоследствии пожалевшая о своем сострадательном порыве, но сначала не чаявшая души в найденном самородке, который начал свою деятельность в Институте с совершения грандиозного открытия (а так поступают все дилетанты-энтузиасты). Суть открытия состояла в том, что многие митохондриальные ферменты якобы способны заменять друг друга. Это было нахальным вызовом всей классической биохимии, согласно которой ферменты очень специфичны. Например, сукцинатдегидрогеназа окисляет только сукцинат, но не глутамат, то есть, как образно говорят биохимики, окисляемый субстрат входит в свой фермент как ключ в замок. Беляев обнаружил будто один «ключ» подходит ко многим «замкам». На семинаре он показал коллегам свои данные, неопровержимо говорящие в пользу схемы «один ключ – много замков». В ходе дискуссии сумел логикой и напором убедить всех в своей правоте. Это был триумф. Но тут случилось нечто: когда семинар закончился и народ повалил на свежий воздух, один из дремавших профессоров очнулся и спросил: «Георгий, а скажите, пожалуйста, субстраты какой фирмы Вы использовали в опытах?». На что Герундий удивленно произнес: «Я брал субстраты Ереванского фермзавода, но – какая разница?». А чуть позже выяснилось, что разница большая: когда Гера взял для опытов импортный субстрат, то никакой «неспецифики» у ферментов он не увидел, вследствие чего с ужасом осознал, что «открытие» было страшной ошибкой, обусловленной присутствием примесей в препаратах Ереванского завода. На что Герундий в сердцах воскликнул «проклятые халтурщики армяне!». И честно проинформировал коллег о закрытии открытия. Коллеги долго-долго смеялись. А Гера с той поры стал тщательным и осторожным. Не случайно ученые являются одновременно и самым прогрессивным, и самыми консервативным сообществом; прогрессивность выражается в виде многочисленных открытий, а консервативность – в виде почти такого же количества закрытий.

С утра до вечера в темной комнате Герундий пялился в микроскоп, восхищаясь красотой микромира и созерцая сказочную жизнь, что творится в лейкоцитах и других клетках, особенно в их органеллах – митохондриях, плохо видимых, ибо микроскоп был плохонький и не позволял разглядеть те частицы, размер которых был меньше микрона. На что я посоветовал: «Герундий, возьми лампочку помощнее». Но когда он сделал это, то оказалось – еще хуже: сильный свет, выходящий из окуляра микроскопа, ослеплял. И тут Гера сообразил, что нужно не усилить освещение, а наоборот ослабить. Достиг он этого весьма остроумно: взял копейку и положил ее на зеркальце под конденсором (получилось классическое темнопольное освещение), в результате чего стали видны мельчайшие частицы, вплоть до 0,1 микрона. Коллеги-биохимики усомнились: разве в световой микроскоп можно видеть частицы, размером меньше длины световой волны (0,4–0,7 микрон)? Они не знали, что ограничение светового микроскопа состоит не столько в размерах частиц, сколько в том, что нельзя различить частицы, находящиеся друг от друга на расстоянии меньше длины световой волны, но ежели расстояние больше, то обнаружить можно даже мельчайшие частицы, хотя, конечно, они имеют искаженный вид из-за аберраций микроскопа. Поскольку Гера был очень наблюдательным, то он увидел многое, чего коллеги не могли или не хотели видеть.