Фазу Алиева - Цена добра

– Я это птицам посыплю!

– Нет! Нет! – сказала бабушка, опять читая молитву. Они могут отравиться. Собери до крупинки, мы зароем их за аулом. Пусть там гниют.

И мы с бабушкой пошли за село и закопали испорченный сыр. Бабушка все время читала молитвы, а я говорила «Аминь!».

На улице морозной безветренно, солнце светит, и снег, что выпал вчера ночью, под его лучами сверкает золотыми искрами, да так, что больно смотреть. Когда я была маленькой и жила в ауле, зимой выпадал такой снег, что сугробы доходили до крыши второго этажа. Такую радость приносила зима, что с улицы не хотелось возвращаться домой. Дети со всего аула высыпали на улицу; почти у всех были самодельные санки, на которых катались, не чувствуя ни холода, ни голода. Сколько восторгов дарила нам красота зимы: выпавший ночью снег превращал аул в какую-то сказку; а как красивы были горы, покрытые снегом: они будто вырастали, возвышались над селом великанами в белоснежных папахах. И так хотелось к ним, в высоту, туда, где они соединялись с таким же чистым, пронзительным небом. Внутри все становилось светлее, чище; и свет, и чистота рождали мечты, которые соединялись, окрылялись и рождали все новые и новые фантазии… С крыш домов свисали тяжелые, причудливые сосульки. Под теплыми лучами солнца они начинали плакать чистыми, прозрачными слезами.

Давно я не видела такой зимы. Аульчане тоже жалуются, что вот уже несколько лет не было хорошего снега. Но почему же я всегда вижу себя в аульской зиме? Качусь на куске доски с горки вниз, а потом снова поднимаюсь на возвышенность, таща за собой свои более чем скромные саночки. С крыши со звоном падает большая сосулька, бегу к ней, беру кусочек, отколовшийся от него, держу обеими руками. Она такая чистая, прозрачная, солнечные лучи преломляются в ней. Но между моими пальцами начинает капать вода. Сосулька становится все меньше и меньше, а рукава платья тяжелее и тяжелее. И вот сосулька стала такой маленькой, как конфетка. Как ее сберечь? Сосулька, крепись! Не отнимай у меня веры в жизнь! Я живу в мечтах, я держусь за малюсенькую сосульку, которую крепко сжимаю дрожащими руками… «Моя душа простерта на земле».

Я страшно боюсь ночи, но часы тикают, предупреждая, что она неизбежна. Я меняю подушки, переворачиваю одеяло, обвиняя всех и вся в том, что, как только кладу голову на подушку, сон улетает от меня под музыку похоронного марша. Откуда эти крики, что раздирают мою душу, заставляют сердце стучать так сильно, будто оно хочет всю землю подчинить своему ритму.

Кричат деревья, что срубили еще молодыми, когда они сверкали изумрудной зеленью; их срубили, чтобы вокруг своих домов построить крепкие заборы, тяжелые, на десять замков, двери. Кричат речки, высохшие и превратившиеся в трещины, так и не выйдя к руслу реки, с которой они мечтали соединиться. Кричат скалы, оторванные от гор: «За что нас взорвали, мы ведь столько миллионов лет на себе держим горы, без нас не было ни гор и их вершины так не приближались бы к небу». Кричат заброшенные, заваленные мусором родники: «Мы ведь, преодолев пласты земли, несли земному народу чистую лечебную воду, а нас меняют на заржавленные железные трубы…»

Я меняю подушки, переворачиваю одеяло, но голоса все громче, все яростней. Кричат из-под земли молодые, у которых не сбылись мечты. И кружатся надо мною орлята, которые только начали летать; из тюрем слышу стоны безвинно осужденных: «Я не совершал преступления, но у меня не было денег, чтобы доказать это». Кричат солдаты, на могильных камнях которых высечено «Неизвестный солдат». «Почему я неизвестный, у меня были мать и отец; бабушка с дедушкой водили меня гулять к реке; я кормил с рук теленка и ягненка; я по горам ездил на коне; я пахал землю, я сажал деревья. Я влюбился, но жениться не успел». Кричат химией сожженные земли: «Я же кормила всех, кто меня лелеял». Кричат недописанные страницы и книги и те, которых не успели еще прочитать: столько неузнанного остается на земле!»

Кричит мой первенец: «Мама, помнишь, как я тебе с гор приносил синие колокольчики?» Нежным голосом бабушка шепчет: «Читай, внученька, молитвы, успокойся, справедливости не было и не будет». «Не горюй, дочка, без болезней пожелай себе дожить до моего возраста и всегда твори добро», – вторит ей мама. «Прости, что так рано покинул тебя, что ты не помнишь моего лица и тебе не досталось моей ласки», – вздыхает отец.

Я меняю подушки, переворачиваю одеяло. Окна светлеют, и бессонница уходит победителем. Крики! Крики! – упреки поэту, вкрапленные в бессонницу. При чем тут подушки, в чем виновато одеяло?

Кричит мой первенец, мой любимый Али: «Я жить хотел, почему я умираю?». Мой муж Муса бросает на меня прощальный взгляд, в котором сожаление, что оставляет меня вдовой. В этом взгляде застывает его любовь ко мне. Кто так преданно умел любить, как он? Кричит мой мужественный беспредельно любящий трудиться брат Наби, сожалея, что рано ушел, оставив так много начатого. Только одна мать благодарит Аллаха, что жила 92 года, что ее хоронили дети, что она не узнала потери детей и потому ушла счастливой с земли в землю.

Я уже не меняю подушки, не поворачиваю одеяло. Слава Аллаху, мать ушла на тот свет нами довольная.

Видимо, я была чем-то раздражена, когда осталась одна, на меня нахлынули накопившиеся обиды, и я не услышала, как открылась дверь. А я в этот момент негодовала вслух: «Я – умная, талантливая, мудрая, добрая, щедрая и красивая; неужели Аллаху было жалко дать мне мужа, который обеспечивал бы меня, чтобы я жила без заботы о куске хлеба, чтобы я спокойно писала, творила и мыслила. Я же – как ишак этого дома, все на мне! Живут же другие жены, забот не зная, кроме как готовить еду!»