Михаил Першин - Еська

– Что ж мы теперя делать будем, Шарлотушка? Ведь ты наутро обратно медвежий облик воспримешь.

– Ан не воспримет!

Глядь – а это Еська с неба падает.

Рассказал Еська, что устройство Луны нарушено, и она отныне завсегда полной будет, а посему бояться им нечего, и решили Кумач с Шарлотой пожениться.

Да и царь на радостях, что сам не исчезнет, всех простил. И, боле сего, велел в град-столице своей сиркус устроить, чтоб в ём завсегда Кумач с Шарлотою выступленья делали да зверей заморских показывали.

Наутро праздник был во всём царстве. Одна царица недовольная была, даже на рожу осунулась. Глянул царь и молвил: «Как, мол, ты теперя в лице изменившися, то пущай все бабы по всей стране вольно ходют». А заодно уж и всем, кто в энту ночь в острог из нича воротился, да так и остался, тоже волю дал полную. Средь них как раз и Шарлотины немецки дружки были, потому их тогда же сказнили. Так что теперя в новом сиркусе было кому выступленья делать. Но всё равно царь наиглавнейшим над ими Кумача поставил.

А Еська дале пошёл.

И что антиресно: рубеж страны пересёк – глядь, а наруже-то Луна как ране вертится себе. Да уж тама оборот-трава, видать, действие своё потеряла, и он голубем боле не обёртывался.

Идёт Еська, слышит: за спиной топот. Витязь скачет.

Осадил коня, спрашивает:

– Ты кто такой будешь? Издалёка ль идёшь? Чего ищешь?

Еська всё как есть отвечает: мол, имя моё Еська, иду издалёка, а ищу сам не знаю чего.

– А не желаешь ли моим стремянным быть?

– А сам-то ты кто таков?

– Царевич я, зовусь Иваном. Коли согласен со мной идтить, славу обретёшь, а нет, так сторонись, потому я сворачивать не стану.

Иной бы раз Еська и посторонился, но тут чует: неспроста тот ершится.

– Погодь, – говорит. – Затоптать меня дело нехитрое. А только сдаётся мне, неспроста ты ершишься.

Тот было в крик: мол, я царевич, а ты, мол, кто? Мол, ничё я не ершусь, а как, мол, следует с холопом, так и говорю.

Всё высказал, а Еська ему:

– Ну, как знашь. Коли тебе помога не требуется, на том и простимся, и спасибо тебе за княжеску твою ласку, а коли впрямь во мне нужда есть, я с тобой идти готовый, только не слугою, а сопутником равноправным.

– Да как же ж равноправным, коли я верхами скачу, а ты пешком идёшь?

Ан вот как заговорил, занозистость-то свою оставил.

– Ничё, – Еська отвечает. – Я не в обиде буду. Пошли, дорога покажет, кому как идтить.

Взялся за стремя, да и пошли они дале.

А доро́гой Иван-царевич такую сторью поведал.

Ишо с младенчества родители его за Марью-царевну просватали. Уж так он ейную красу да нежность расписывал, так разумностью восхищался, так голос серебряный выхвалял! Сыграли, наконец, и свадебку. Да не свадебкой бы её, а свадьбой всех рассвадеб звать пристало. Гостей съехалось видимо-невидимо, подарков навезли горы, вина выпили море.

Вот пошли молодые в опочивальню. И принялись за ласки да за лобзанья сладостные. Долго ль, коротко, улеглись наконец на постелю шелко́ву, раздвинула она ножки свои кипарисовы, да и вошёл он в лоно ейное бесподобное. Закрыла она глазки свои то ль со стыдливости девичьей, то ль от сладости бабьей, потому аккурат на грани меж энтими чувствами находилася. А в самый сладкий миг гром загремел, и пропала Марья-царевна как была с Ивановой елдою в нутре своём.

– И теперя, – Иван молвил, – доколь не найду я Марьюшки, не будет мне спокою на свете.

– Э, – Еська молвит, – насчёт энтого ты б не зарекался. Потому именно, что самый беспокой зачнётся, как ты хозяйство своё на место законное воротишь. Но однако ж это я боле в шутку молвил, а шуток помимо найтить твою красу-царевну нам во что б ни стало надобно.

А дорога-то лесом идёт, а лес всё гуще да темней. Да и не дорога уж под ногами, а узенька тропка. И привела она прямо к избушке, что на курьих ногах стояла.

Еська слова заветные молвил:

– А поворотись-ка ты ко мне передом, а к чащобе задом своим.

Избушка и повернулась.

Спешился Иван, хотел в избушку войтить, да Еська его остановил:

– Погодь, дай-ка я сперва.

Иван было спорить зачал, но Еська напомнил, что ему себя беречь надобно, потому Марья-царевна ждёт. Он и утих. Еська предложил одёжей поменяться. Так и сделали: Иван Еськину рубаху натянул, а тот – кафтан парчовый да сапоги княжески. А обувки Ивану не досталося, потому Еська без неё в пути обходился.

Прежде чем он в избушку вошёл, обнял его Иван и молвил:

– Мы с тобою теперя братья названые, и, чего б с тобою ни было, я тя в беде не брошу.

– Да и я тя, – Еська ответил и внутрь вошёл.

А тама старушка на лавке дремлет, аж похрапывает. Но едва дверь скрипнула, голову подняла:

– Здоро́во, добрый молодец? А кто ты таков будешь, как звать-величать-то тебя?

– А откель ты знаешь, баушка, что я молодец, а не девица? Никак ждёшь кого?

– Больно ты на язык-то востёр. Уж не царевич ли ты? Не Иван ли?

– Так и есть, баушка. Царевич я, Иваном зовусь.

Потянула бабка носом своим семивершковым, да и молвит:

– Ох, не царским духом от тебя разит.

– Да как же ж иначе, баушка? Небось, не с дворцового крыльца я сошёл в избушку твою. По постоялым дворам пооботрёшься, по овинам поночуешь – не того ишо духу наберёшься. А пошшупай-ка лучше одёжу мою парчову да послухай, как каблуки сапожек сафьяновых стучат – нешто у мужицких лаптей таков голос?

Бабка руку вытянула, одёжку огладила:

– Эт точно, милок, эт верно, ошибилась я: дух-то дорожный у всех единый. Да и опречь дороги как же ж мужиком не провонять-то: небось, не раз с девками крестьянскими поваливался?

– Ох и хитра ты, баушка! Ведь сама знаешь, кто я таков и что за горе у меня, так почто ж душу травишь? Аль не ведаешь, что того самого у меня нетути, чем с девками валяться можно?

– Ну, а коли так, ты-то мне и надобен, тебя я дожидаюсь, по тебе тоскую. Утешь меня и через то счастье своё обретёшь.

– Да как же ж я тебя утешу, коли утешалка моя злым духом аль чарами неведомыми похищена вместе с любезною моею Марьюшкой.

– Ан ты б не спорил, а порточки свои спущал поскорее, а тама видать будет.

– Ну, – Еська молвит, – как один мой гриб знакомый говаривал, спопытка, она, чай, не пытка.

Стал прилаживаться к бабкиной развилке, но та его сызнова остановила:

– А дай-ка ты мне сперва вон ту криночку.

И в угол кажет. Глядит Еська: там крынок с полдюжины. Все мохом поросли, паутиною покрылись, одна только гладенькая.

– Эту, что ль, чистеньку?

– Ни-ни! Саму что ни есть мшисту да паутинисту. Взял Еська крынку, а тама воды капля одна-единая.

Бабка ладонь протянула: лей-кось. Еська каплю вылил, та ноги вширь расставила, да споднизу себя ладошкою-то и обтёрла. «Эва, – Еська подумал, – вот ведь кака́ старушка великатная».