Михаил Першин - Еська

И до донышка самого чашу осушает.

А царица на него ещё ласковей глядит, да и спрашивает:

– А что ты чуешь, миленький ты мой?

Едва Еська не сказал: «Ничего, мол, не чую, окроме любви к тебе, царское твоё величие». Да и сказал бы, кабы б Шарлота его в бок не толканула. Кумач-то сам на царицу глаза таращил, ничё уж не смекал. Еська с толчка-то наземь бухнулся, да так, что царица из глаз скрылася. Тут ему в память всё воротилось, что стрелец сказывал, и он как крикнет:

– Голубем бы я желал стать, чтоб на окне твоём сидеть да на рассвете солнца курлыканьем тебя приветствовать, – вот чё я чую.

И голубем оборотился.

Стал Еська на небо лететь. Летел, летел, смеркаться стало.

«Эге, – Еська думает, – этак сейчас Луна выйдет полная, я в человека обращусь, да наземь отсюдова-то и рухну».

Вбок начал забирать, чтоб Луну стороной облететь. Глядь – она вдали справа показалась. Только вовсе не полная, а серпом. Неужто стрелец ошибся?

Ближе подлетел Еська и вот чего увидал.

Луна, оказывается, она вроде блина тонюсенького, полудугой выгнутого. Коли сбоку глянуть, да ишо с такой дали, как, к примеру сказать, Земля от неё отстоит, то она вовсе из-за своей толщины не видна будет. А вот коли спереди, то хоть издаля, хоть сбилизя, всё равно круг увидишь. Ну а коли не вовсе сбоку, а этак со стороны, то как раз полумесяц выйдет.

И сидит энтот самый блин на шесте, к механике хитрой приверченном, навроде жёрнова мельничного, только как бы этот жёрнов боком на ось надели да парусом изогнули. В механику сотен до пяти голубок белых впряжено. Тянут они, тянут, шест вращается, и Луна с ним вместе. Вот с Земли-то и видать: то полный круг, то половинка, то вовсе ничего.

Нынче снизу Луна полной кажется, это стрелец точно сказал, да ведь Еська-то сбоку залетел.

Стал Еська тихо этак озираться, с ситувацией знакомиться.

Голу́бки-то стараются, крылушками машут, а вокруг три ангела прохаживаются с кнутами, из лучиков светлых исделанных.

Легонько так похлёстывают, пичугам-то боле щекотно, нежели больно, а всё ж не без пользы – на предмет, чтоб они не забывалися.

Вдруг один ангел Еську приметил и голосом ласковым молвит:

– Что ж ты, птичка милая, от работы-то отлыниваешь? Аль тяжко тебе? Так мы подсобить могём.

А у самого-то лучик в руке враз в молонью обратился. Как он ею замахнётся! Но Еська подсобки евонной дожидаться не стал, а средь голубок затесался и давай Луну крутить. Вроде, не тяжёлая работа. Опять же – кругом птички белые, чистые.

И легонько этак закурлыкал Еська.

Услыхали ближние голубки курлыканье, оглядываться стали: откель это звук мужеской идёт? Они-то ведь все женского племени были, да ангелу-то это различие невдомёк, вот он Еську в общий круг и пристроил. Птицы головками вертят, а Еська, горла сильно не раздувая, своё продолжает. Видят ангелы – непорядок, лучиками шибче помахивать стали. Голубки пуще заволновались. Еська громче курлычет, уж и дальние его услыхали. Стали крыльями помахивать, а места-то нету, они толкаются, сами на голос переходят. Ангелы кругом носятся, лучами машут уж в полный размах, а порядка настроить не могут.

Тут и Луна остановилась, потому одни в одну сторону тянуть стали, другие в другую сбиваются. Уж где Еськино курлыканье, где чьё, не разберёшь. То есть это ангелам разобрать невозможно, птицы же очень даже различие чуют. А те-то никак в толк взять не могут, отчего это голубицы, столько лет труд свой без ропота сполнявшие, вдруг волноваться удумали.

Обратили ангелы свои лучи в молоньи, махать стали. Да птицы уж страх потеряли, вразброс носятся. Ангелы огнём пышут, кого-то опалили, жареным пахнуло. Вдруг один промашку дал, да по своему же товарищу угодил. Ангелу-то не больно, он ведь из бестелесности состоит, только одёжка его белоснежная копотью вмиг замаралася. Он и озлился, перед носом у того молоньей сверканул. Третий их успокоить хотел, замахнулся – звезду задел.

Звезда с места сорвалась да как покатится по́ небу! И видать, важная звезда-то была, не какая-нибудь там, что наземь упадёт – никто и не хватится. Мореходы ль по ей свой путь определяют, звездочёты ль грядущее провидят, аль ишо для какой надобности она приспособлена – то нам неведемо. Только ангелы про птиц забыли, молоньи свои покидали, ловить её кинулись. На самом краешке неба ухватили, обратно тащут, от их копоть идёт, потому звезда – она горяча больно, обычному человеку её ни за что не удержать. Едва-едва к месту звёздочку приспособили.

И уж было совсем закончили, как один ангел локтём другую звезду задел. Оно б ничего, потому эта-то как раз не из важных была. Только отскочила она от локтя ангельского да прямёхонько в механику-то лунную угодила. Та вся и развалилася.

А вот вы меня спросите теперьча, что же ж в это самое время на Земле было?

А тама Кумач свою чашу осушил, и, как его царь спросить изволил: «Чего мол, чуешь?» – поклон отвесил, да и молвил:

– Царь ты наш батюшка, ничё я особого не чую.

Потому, во-первых, Шарлотта этак-то стала, что царицу боком своим бурым заслонила хотя отчасти, а во-вторых, больно смекалист сам-то Кумач был.

Глядь – а царя-то и вовсе не стало, а на месте царском он сам сидит. Ясно аль нет? Кому не ясно, я поясненье дать могу: како он перво слово вымолвил? – «царь». Вот то-то. Царица глядит: заместо супружника ейного рядышком – скоморох черномазый. Как завизжит, сердечная, как ножками своими затопочет, ручонками как захлещет по роже евонной! Да супротив стрелецкого разве ж это битьё?

Стала царица кричать, чтобы его заарестовали обратно, но тут смерклось, и все разбежались. А как Луна вышла, Кумач обратно в скомороха обратился. Да и царь на троне появился, сидит, за голову держится.

Только Кумачу-то уж не до царя было, потому с ним рядышком дева стояла. Может, и не такая распрекрасная, как царица, но для него вполне подходящая.

– Ты кто? – Кумач спрашивает.

– Аль не узнаёшь свою Шарлоту?

Поведала она, что была некогда актёркой, ездила по городам-весям с другими такими же Карлами да Хвердинанами, сиркус у их был. Заехал ихний сиркус в эту страну. Правда, до города не добрались, а то б её там казнь ждала. Да от судьбы, видать, не убегишь. Сделали привал у дороги, стала она обед стряпать. А немцы – они ведь и лягушку могут сожрать, и траву подножную. Оборот-трава попалася, Шарлота её – в щи, которы у их зупом прозываются! Стала отведывать, ложку сглотнула – ничё, есть можно. Да и, прежде, чем товарищей своих звать, зачала зверей кормить, что в ихнем сиркусе были. Мяса кус взяла, подошла к клетке с мишкой, который всяки штуки выделывать умел. И только его позвала, как мишкой же и обернулась. А зачем немцам два медведя, тем боле, что один много чего выделывать могёт, а другой никаким медвежьим штукам не обучен? Они её на первой же ярманке Кумачу продали.