Михаил Першин - Еська

Дни идут, за ими месяцы, там и годы пошли, а Долмаша ни на вершок не вырос. Весь рост в нос идёт, да зато уж тот агромадный стал – аккурат, как цельному дитяти быть положено. И обратно – словно так и надобно. Только двух парнишков, боярских сынков, приставили – с обеих сторон от носа ходить да на подушке шелко́вой его поддерживать. Дальше – больше: нос так вырос, что и двоим не удержать. Так ишо двоих боярчиков прибавили, и дело с концом.

Наконец, и я к уродству этому привыкла, замечать перестала. А мальчишечка-то – ласковый, добренький. Придёт, головочку мне на коленку склонит, а я втору ногу-то отставлю пошире, чтоб носу евонному удобней было лежать. Волосики по подолу раскинутся, я их чешу, песенку пою. Только вдруг как сопанёт носищем своим – громче трубы иной. Ой, страх!

А нянька проклятущая тут как тут. Уж как я просила мужа устранить её, ничё поделать не могла.

Стал Долмаша в возраст входить. Тут са́мо ужасно дело и пошло. Нос-то расти перестал, как бы даже не на убыль пошёл. А заместо того вся сила в елду направилась, в ворожеин, то бишь, палец. И куда его ласковость да мягкость подевались! Чем споднизу боле нарастало, тем он злее становился. И уж не ко мне, а всё боле к няньке тянулся.

И обратно – будто всё так и быть должно. Только боярчатам велели подушку пониже переставить.

После – и того чище: поравнялись нос с елдою и, как бы сказать, в борьбу вступили. Иной раз проснётся утром – нос мал, а елда с аршин. И весь-то день Долмаша бранится, что́ под руку попадётся, крушит; кто́ подойдёт – тому в харю аль по шее. А другой раз – насупротив. Встанет, нос – до полу, а елды и не видать. И обратно, как в лучши деньки, всякого словом приветит аль конфектою одарит. И никак заране предугадать не можно: какой день назавтра выпадет. Иной раз по неделе подряд нос одолевал аль елда зловредная, а бывало, день через день менялись.

Наконец, пятнадцать лет Долмаше стукнуло. Я и говорю мужу: всё, мол, сыночек вырос, ему нянька боле не требуется. Правду сказать, я проку от слов своих не ждала, ан нет: на сей раз послушал. Верно, говорит, сбирайся, нянюшка, прочь, да не бось: я тя не обижу, златом-се́ребром осыплю. Та головою кивнула, а уж как глазом-то сверканула, то́ одна я видала.

Той же ночью помер царь наш. Лёг спать здоровым, а утром приходим – уж остыл. Я было за слезами да поминками про ворожею и думать забыла.

Настал день венчания Долмаши на царство. Весь двор собрался, чёрный люд толпится, попы кадят, колокола звенят.

Одно только неладно: в энтот день елда одолела, так он особенно злобен был. Сколько тумаков раздал – не счесть!

Наконец, вышел на крыльцо красное, все ему в ножки кинулись. Тут-то ко мне ворожея и подкралася: помнишь, мол, уговор?

– Как не помнить!

– Ну так и отдавай чего лишилась – званье жены царской.

Не успела она это вымолвить, как царь новоспе́ченный, сыночек мой родненький, к ей оборачивается и молвит:

– Что это вы, мамаша, ровно неродная стоите? Подите к нашему величию поближе, дабы все на родительницу нашу любоваться могли.

Я к ему кинулася: нешто, мол, ты ро́дну матушку не признаёшь? А он – ей:

– Мы, мол, матушка, не забыли, как вы няньку нашу невзлюбить изволили, и в честь нонешнего светлого денька вам в угоду её прогнать повелеваем.

И на меня пальчиком кажет: мол, вытолкать взашей. Слуги было ко мне кинулись, да и стали, ровно вкопанные. Глядят и не видят. А ворожея ухмыльнулася, да и молвит ехидно этак:

– Видать, она колдовка была. Твоё величие прогневался, она и спарилася.

Так стала я незримой и неслышной. Потому и подивилась, что ты меня углядел. А иные-прочие – сам, небось, видал – сквозь меня с тобою разговаривают.

Всё ж таки жила я подле сыночка, любовалася, как он споро с государством управляется. Только худо, что елда, как назло, что ни день, одолевала. И все указы у его на один лад выходили: никто, мол, добром работать не станет. А посему прежде, чем кому за дело браться, надо работника того выпороть что есть сил. Никто, правда, с того лучше работать не начинал, а он твердил: коль они после розог-то трудиться не желают, то без их бы вовсе палец о палец не стукали, и обратно выходит, я, мол, прав. А может, так и есть, я ведь в государственных делах не смыслю. Правда, одному это на пользу шло – палачу. Потому его Долмаша самолично порол, и уж, сам понимаешь, после того он только боле ярился и труд свой злобственный пуще прежнего сполнял.

И ишо – развлечение. В первый же день говорит Долмаша ворожее-то:

– А что, матушка, ведь мы самый первый ебака в царствии нашем, аль нет?

– А это мы сейчас узнаем.

Свистнула в два пальца по-разбойничьи, и в тот же миг в окошко ворон чёрный влетел, тот самый, что нянюшку мою заклевал. Долмаша и спрашивает:

– Скажи мне, ворон, птица вещая: кто наипервейший ебака в царствии нашем?

– Знамо дело, ты. Ведь ты всяку бабу насмерть заетить могёшь.

Вот что ни день стал Долмаша ворона вызывать, чтобы вопрос этот самый ему задать. И всякий раз один ответ был. Да только однажды по-иному тот каркнул:

– Знатный ты ебака, ничё сказать нельзя. Да только есть один против тебя сильнейший.

– Как же сильнейший? Нешто его елда смертоносней моей?

– Да не смертоносней, а только ты елдою своей кого угодно на небеса лишь отправить можешь, а он ихнюю сестру заживо за облака вознесёт и обратно воротит.

Осерчал тут Долмаша, оборотился та́к, что залупой с ног боярчика сбил, что к ей приставлен был. Хвать ворона за шею:

– А ну сказывай, как сего супостата прозвание?

– Еська.

(Улыбнулся про себя Еська, это услышавши, но голосом ничё не сказал.)

Долмаша в сердцах так сжал ворона, что только косточки хрустнули. Он падаль в сторону отшвырнул и повелел Еську изловить и пред царски очи привесть? Чё эт с тобою?

(А это Еська закашлялся, чтоб усмешки своей не выдать.)

Ну и, знамо дело, поймали Еську. Да ты слухаешь аль нет?

(Куды там не слухать! Еська аж поперхнулся. Да ишо б не поперхнуться, коли кого-то заместо тебя на казнь лютую схватили! А царица дале продолжает.)

Привели его пред очи Долмашины:

– Никак ты Еська-злодей?

– Прости, кормилец, а только никакого злодейства я за собою не знаю.

– Да нешто это не злодейство – поперёк царского путя становиться?

– Да что ты! Зачем это я буду тебе помеху творить?

– А коли так, то признавайся, как это ты баб к небесам возносишь?

– А это, царь-батюшка, проще простого. Надобно только самому́ воспарить. А уж она с елды моей, небось, не сорвётся. Да и не ведаю я, честно тебе сказать: кто из нас кого подымает. Может и так статься, что это она воспаряет и меня через мандушку свою до небесных высот возвышает.

– Ан врёшь. Как же ж бы ты теперя перед нашими очами стоял, коли б с ими совместно помирал?