Михаил Першин - Еська

С неба одна туча сорвалась и прямо к ихним ногам спустилася. Оземь ударилась, на брызги рассыпалась. А как брызги-то рассеялись, на месте том старуха стояла. Царице её и называть не надо было, потому они как леву ладонь калечену увидали, так и смекнули, кто она есть.

– Что, – говорит, – думаете, меня осилили? Я, может, сама так исделала, чтоб вы Еську-меньшого ослобонить сумели, потому сынок мой Долмаша от ентого пуще обычного взъярится мне на радость, а всем прочим на устрашенье.

– Да как же язык твой поганый повернулся при мне-то его сыном назвать! – царица воскликнула.

– А вот, вишь, повернулся. Да и что ты мне за указ? Я чё пожелаю, то и содеять могу, не то, что сказать вслух.

– Ан не всё!

– Ан всё!

– Ан я три вещи назову, которы тебе не под силу.

– Да и одной такой нету.

– Ан есть, – царица молвит. – Перва вещь – вот кака́, – и щёлк левой рукой. А ворожея:

– Делов-то! – и щёлк правой.

– Да правой ты могёшь, а левой-то?

Без середнего-то пальца какой щёлк? Но ворожея только захохотала смехом адским и говорит слова колдовские:

– Зерцало бряцало да недобрёцало, сикоси-накоси перекоцало.

Они глядят – а у ей на правой-то четыре пальца, а на левой – все пять. Как так?

– Ан я наизнанку вывернулася.

И точно: бородавка с правой щеки на леву перебралась, а клык, что слева торчал, справа оказался. Щёлкнула она и говорит:

– Ну, сказывай, каку́ ишо втору вещь задумала.

– А втора вещь вот кака́ – сердце твоё полюбить ведь не могёт.

– Зачем не могёт? Я и сама наизнанку вывернусь, и душа моя – следом. А вся злоба, что допрежь того во мне жила, в любовь наичистеющую обратится. Вот, хошь, я тя поцалую от чувства энтого самого?

Залилася слезами царица и молвит:

– Одолела ты меня, потому третья вещь, котору я задумала, как раз и есть – чтоб ты меня поцаловала.

Ворожея обратно вывернулась, но тут меньшой Еська голос подал:

– Ан я знаю, чего ты не могёшь. Супротив свово собственного колдовства ты слаба.

– Ну, нашёл на чём меня провести. Будто я не знаю, что ты теперя велишь ей обратно зренье воротить аль что-то ишо в этаком роде. Это мне очень даже запросто, только желания такого не имеется.

– А коли так, – он говорит, – ступай-ка ты к камню зачарованному да столкни его с места. Какой тута подвох может быть, коли я с-под него без того выбрался?

– Вот настырные!

Плюнула ворожея, да в тот же миг они все близ камня заветного оказались.

– Глядите!

Уперла́сь в камень, а Еська-меньшой возьми да и шепни: «Зерцало бряцало да недобрёцало, сикоси-накоси перекоцало». Её наизнанку вывернуло, и, заместо чтоб толкать камень, она к себе дёрнула. Катнулся камень и напрочь её раздавил.

Тут и царица прозрела. Зачала их обнимать да цаловать.

Глядь: а они обратно подле дворца стоят. Может, всё примерещилось? Ан нет: бегут от ворот стражники, царице кланяются: мол, куды ж ты, кормилица наша, подевалася?

Знать, чары и впрямь спали.

А стража докладает:

– Ступай, матушка-царица, к сынку свому. Потому недоброе деется: с опочивальни евонной шум-грохот доносится, как бы не злые люди туды забрались.

Подбежали к опочивальне, а дверь-то заперта. Она завсегда изнутри лишь отворялась – так Долматий повелел ишо в самом начале царствования. Да для Панюшки – что́ запор любой! Он плечиком навалился, дверь с петель-то и слетела.

Тут и видать стало, что́ внутри творится. А тама два пальца агромадных в рост человечий, ровно два змея, дерутся. Один – цвета розового с ногтем светлым, а другой – коришневый. И коготь на ём чёрный. Видать, долго уж сраженье длилось, потому светлый палец обессилел, а тёмный его так и язвил. Вот поднялся он ввысь, чтоб последним, смертным ударом на противника обрушиться, но тут в двери царица показалась.

И словно силы у светлого пальца возродились. Выставил он ноготь свой врагу навстречь, тот так и напоролся. Кровь с него брызнула, да и не кровь, а жижа, вроде, болотная. Глядь: ан пальцев-то словно и не было. Только на обеих царицыных руках – по пяти. А ворожея, выходит, до последней точки исчезла. Потому коли б ейный палец цел остался, он бы и всю её за собою на свет Божий вытянул.

Тут-то они плач детский услыхали. Глядь: на постели дитя лежит, словно только что нарождённое.

Девочка, понятное дело. Така славненька, розовенька, и голосочек тоню-усенькой! Царица: «Ах!» – и наземь – брык, хорошо её Панюшка подхватил.

Вот пошли Еська-старшой да Еська-меньшой, да Панюшка своей дорогой. Еська-старшой и говорит:

– Молодец, тёзка! Смекнул, как ворожею её же собственной ворожбою провесть.

– Да что я-то, дядюшка! Ты вот самого́ Хранителя провёл. Чё уж нынче скрывать: ведь не стал бы ты камень на себя тянуть, пуганул его просто.

– Знамо дело, не стал бы. Да ты-то откель про это знаешь?

– Откель-откель! Он сам мне и сказывал, когда ночью приснился аль наяву явился, я так и не понял. И ишо тебе передать велел, что, перво дело, он в обиде, а второ – что он старшого свово просил и тот ему разрешенье дал от тя отстать, раз ты так с им обошёлся.

– Вона как! – Еська молвит. – Ну, так и я тебе кой-что скажу. Отныне он за тобою следить будет. А я к Фрянюшке моей воротиться могу. Добрый тебе путь, только гляди: на Хранителя больно не полагайся. Ну, да ты, я гляжу, и сам – парень не промах.

Идёт Еська своей дорогой. А впереди – девчушка лет этак десяти аль двенадцати. Окликнул. Та оглянулась – и дале идёт. Еська недоброе почуял и сызнова: «Эй, ты куда? Не бось, не обижу». И шагу прибавил.

Он быстрее, и она быстрее. Он прибавляет, и она. Глаз скосит и – дале без остановки. А глаз-то зелёный. Еська бежит почти, а догнать не могёт.

Долгонько так бежали, до рощицы добёгли.

Дорога кру́гом пошла. Девчушка свернула, и Еська – следом.

Выбежал, ан её и нету. Только чуть впереди – козочка обочь дороги стоит, травку грызёт да на Еську глазом косит. Зелёным. «Эге!» – Еська подумал, и – к ей. А та словно того и ждала: головкой мотнула да в рощицу потрусила.

Ну, Еське отставать-то нельзя. Ан и догнать сил нету. Да ишо деревья мешают. Одно корнем за ногу уцепит, другое – веткой по глазам оттянет.

Тропинка виляет, вот-вот козочка из виду потеряется. Только кажный раз, как Еська на ровно место выскочит, – и она тут как тут: стоит да зелёным глазом косит. Увидит его, и – ходу!

Роща кончилась, за нею – болото. Выбежал Еська, глядь: а козочки-то и нет. Неужто утопла? Может, и так, а может, и нет. Потому на кочке лягуха сидит, лапки – враскоряк, на Еську глазом косит. Опять же зелёным. Еська руку протянул, а та с кочки на кочку – скок да скок.

Еська к рощице воротился – лягуха аж замерла вся. Уж не косится, а прямо глядит: куды, мол, собрался, мил-дружок? А Еська ветку сломил подлиньше, и – обратно. Листья оборвал – знатная слега вышла, по любой трясине идтить не страшно. Увидала лягуха, что он не навовсе ворочался, и вздохнула, будто с облегченьем. А сама – скок-скок в самую топь.