Антон Евтушенко - Покидая Вавилон

Щёлкает замок и в дверях карцера показывается голова Алонзо. Он с подозрением высматривает Томмазо, следит за его судорожными движениями, прислушивается к скулежу и сопению арестанта. Наконец, не выдерживает и швыряет на пол миску. От удара несколько вонючих рыбин выпрыгивают из тарелки и скользят на брюхах в сторону узника. Вслед за ними летят сухари. «Жри, тварь!» – кричит он, и дверь плотно затворяется.

Верхний кирпич в дальнем углу двигается. Его расшатали давно – это видно по продольным царапинам инструмента – гвоздя или ложки – которым терпеливо скребли известняк. Но кирпич поддался лишь вчера. Стена выходит во внутренний двор крепости. Щель так мала, что в неё не проходит и ладонь – застревает в широком месте. Но этого вполне хватает, чтобы наблюдать. Едва шаги Алонзо затихают, Томмазо утирает слюнявый рот и перевоплощается в лице: взгляд обретает осмыслённость, внимание и зоркость, скулы подёргиваются в лёгком напряжении; он ловит каждый шорох, он осторожен, словно кошка. Кирпич уходит в сторону. Глаза долго привыкают к свету: вислобрюхие тучи, как льдины в шуге, часто плывут по небу, разбавляя тенями полуденное солнце. Оно купает щербатые стены крепости, ухоженные дорожки и молодые апельсиновые деревья, словно под ярким светилом не тюремный двор, а божия обитель. Из караульного помещения в равелин тяжёлой походкой шаркает надзиратель с кучей свёртков. Он косится на женщин, по-хозяйски развешивающих бельё, и щипает ту, что ближе за тощий зад.

– Вот сейчас мокрой тряпкой да по наглой роже! – кричит она и смеётся.

– Поговори мне! – довольно ухмыляется надзиратель и остальные бабы густо и похотливо смеются.

– Не насытился, Иларио? – Томмазо слышит бархатный голосок, но не видит обладателя. Приходится менять обзор. Говорящей оказывается женщина с покрытой головой. Ослепительно-белый платок сияет на её голове, словно снежная вершина Корно-Гранде. Усевшись сверху плахи, чёрной от запёкшейся крови, она невозмутимо чистит овощи и швыряет их в медный таз. От летящих картофелин и морковей, метко и с шумом попадающих в центр таза, поднимаются фонтанчики.

– А что? – обиделся он. – Я мужик!

– До утра койка ходуном ходила! Дал бы передышку Козиме… мужик! – Опять хохот. Он заставляет Иларио, поджав хвост, скрыться побеждённым.

Вот группа арестантов возвращается из бани – в руках у них туго свёрнутые мокрые тюремные робы. «Счастливцы, – думает Томмазо, – этим удалось помыться!»

А вот мальчишка потащил корзины. «Передачи», – подмечает Кампанелла. Сегодня утром он видел женщин и детей, попавших внутрь через ворота, и почти у каждого в руках был узелок гостинцев.

Очень важно, что к инквизиторам водили через тот же двор. На лицах заключённых, бредущих под конвоем на допрос, читался страх. Но те, кто возвращался, имели разный вид. Со следами пыток, но с гордо поднятой головой, с глазами, опущенными в землю, или с тревожным взглядом, боязливо бегающим по сторонам – и всегда становилось понятным, из какого теста слеплен человек и сколь много он способен увидать, перенести и выстрадать, прежде чем дрогнет и рухнет могучий столп людского упорства, прежде чем ослабнет и умрёт его воля, душимая страхом линчевания.

Кампанелла давно задумывался над причинами царящей в мире несправедливости. Он рано начал сомневаться. Люди, задавленные нуждой и непосильными заботами, бедствовали, в то время как невозделанными лежали тучные нивы господских угодий. В шикарных дворцах пиры, юные девочки трогают струны арф, вино льётся рекой, столы ломятся от говяжьих рулетов и маринованной осетрины, телячьих шницелей и карасей в сметане, а в глиняных мазанках, лепящихся так тесно, что и лишний тюфяк на полу не постелить, от недоедания и болезней умирают дети. В мире должно быть иначе. Мысли Томмазо лились неспешной негой и постепенно становились всё более чёткими. В государстве, построенном на разумных началах, все будет общим. Каждый человек будет трудиться там, где его талант заискрится всеми гранями. Работа, переставшая быть тягостью, станет лучшей наградой мастеровых, ремесленников и работяг, а щедрое жалованье позволит думать не о хлебе насущном, а об улучшении своей профессиональной кондиции. Каждый будет на своём месте, а сам труд перестанет быть ярмом тяжкого бремени и вековым проклятием. Короткий рабочий день – четырёх часов вполне достаточно – будет помогать непросвещённым упражняться в навыках письма и грамоты, а всё самое необходимое – бумагу, чернила, учебные книги – они получат от государства безвозмездно. Свободное время можно отдавать искусству или спорту, на усмотрение гражданина. В их распоряжении будут палестры для занятия бегом, прыжками, метания копья или диска, бассейны с чистой водой для плавания и манежи для спортивной борьбы. Или сокровищницы библиотек с томами учёных мужей, философов, риториков. Театры с пасторальными спектаклями, пышно обрамлённые сатирическими интермедиями в антрактах, с вращающимися сценами и обширными закулисьями, куда мог бы заглянуть пусть даже зритель, в желании утолить своё любопытство.

Почтенные пожилые люди будут наблюдать за общественными кухнями, за чистотой постелей и посуды, одежды и жилья. Они будут следить, хорошо ли выполняют свои обязанности юноши и девушки, прислуживающие за столом. Ах, как изменятся отношения между людьми: исчезнут вражда и ненависть, завистливость и злоба. Детей будут любить не потому, что они наследники земельного надела или дома, а просто потому, что дети. Люди заживут единой и дружной семьей, где каждый человек будет называть сверстников братьями, а старших – отцами и матерями. Неожиданно Кампанелла, взглянув на тюремную кормёжку, ясно нарисовал в своём воображении общие трапезы. «Какое это будет чудесное зрелище, – подумал он. – Это будет удивительное и прекрасное время».

Длинные, красиво убранные столы с массивными столешницами дорогих сортов дерева. По одну сторону сидят женщины, по другую – мужчины. Во время еды белокурый юноша, похожий ликом и голосом на ангела, сошедшего с небес, читает вслух библейские истории. Мальчики и девочки по очереди прислуживают старшим. На серебряных подносах угощения. За их приготовлением тщательно следят врачи. Они составляют отдельные меню для стариков, больных и молодых, заказывая поварам блюда, давая рекомендации и полезные советы: вот этому бульончик пожирнее – ему играть Чезаре Борджиа в комедии, тому морковку отварную – он жалуется на хвори, а этому побольше молока и мёда – он просто Геркулес, весь в мать. Кампанелла смеётся. Предаваясь сладким мечтам о великолепных лакомствах, он будто сам оказывается среди счастливцев самодержавной республики. «А для детей, особенно отличившихся утром на лекциях, в ученых беседах или военных занятиях, – весело думает Кампанелла, жуя тухлую рыбку, – в виде награды получат лучшие кушанья. И, конечно, по праздничным дням за столом под аккомпанемент лютни поются песни. А вечерами под колоннадами – танцы…»