Дмитрий Добродеев - Большая svoboda Ивана Д.

Здешние автобаны не похожи на западногерманские, они как те, по которым проезжал еще мифический Штирлиц: добротные, но узкие гитлеровские автобаны. Вольфганг курит за рулем, ругает плохие дорожные знаки.

Задание у Вольфганга непростое – узнать, что происходит в районе советской танковой части X в предместье Дрездена и что вообще там с русскими частями. Еще – прозондировать реакцию местных жителей, а также пронюхать, что теперь вблизи виллы КГБ на Ангеликаштрассе, 4. И, конечно, есть одно дело, о котором Иван пока не знает.

Итак, они въезжают в пределы бывшей ГДР. Унылое зрелище – полускошеные поля, перелески вдоль советских полигонов, разбитые строения. Мимо них проплывают темные корпуса – некогда знаменитые народные фабрики. Гэдээровец Кнабе сказал Ивану год назад: “Мы бьемся из последних сил, нам не хватает материальных предпосылок, чтоб победить капитализм!”

В мозгу Ивана прокручивается рефлексия на тему заводских окраин: “К чему все эти промышленные монстры, трубы и горы угля, плач и стоны пролетариата? К чему ужасы индустриализации XIX века, прокатившейся и по России?”

Он видит эти мрачные индустриальные пригороды. Где стоят разваливающиеся фабричные корпуса, на запасных путях догнивают вагоны с неразгруженным углем, где кружат странные птицы и небо затянуто серой дымкой. Перед его глазами – щиток с проржавевшей надписью GVV Bergwerk Zwickau. Его сердце сжимается при виде этих кладбищ промышленной революции. Хочется сказать: “XIX век все еще с нами!” И эти картинки – такие знакомые по Уралу, Кузбассу, Донбассу, а также депрессивным районам Польши и ГДР. Зачем человечество влезло в проклятый железный век? На данный вопрос, как и на многие другие, нет ответа. Но вот проедешь “это”, и поползут поля с ровной зеленью, белые домики и перелески. Как прекрасна жизнь и как может загадить ее человек во имя машины, во имя чудовищной индустриализации! Вся Россия утыкана железом – трубами, заборами, корпусами… Ничего не производят, а трубы торчат и дымят. Так и тут, на земле Саксонии он видит следы великой катастрофы.

Пока Иван бормочет, Вольфганг курит за рулем и всматривается в пейзажи Восточной Германии. Ему плевать на рассуждения Ивана, он весь в своих немецких думках. Он знает, что где-то рядом Гёрлиц, а это для немца важное понятие. Примерно то же, что Новгород для русского. Скорее даже Суздаль. А еще важнее – здесь есть пиво “Радебергер”, игристое Rotkaeppchen – “Красная шапочка”, и тюрингские колбаски, которые были недоступны западникам в эпоху “железного занавеса”. Среди немцев также существует мнение, что самые красивые девушки Германии – в Саксонии. Впоследствии данные генетической экспертизы подтвердят: саксонцы – не совсем немцы. В них много, даже слишком много славянской крови. Отсюда и девушки красивые.

Они въезжают в предместье Дрездена. Иван читает названия: доменные печи “Максхютте”, “Роботрон”, “Карл Цейс”. Это то, что осталось от индустриальной мощи рейха. После великого послевоенного демонтажа Восточной Германии.

Вспышки памяти: 1945, 1946, 1947 годы… Спецпредставители советской “оборонки” и войск демонтируют немецкие станки. Матерятся, наращивают объем работ. Эшелоны идут в Россию. Большинство станков будет гнить на запасных путях, в сугробах, другие установят на стройках пятилетки. К концу 40-х демонтирована почти вся Восточная Германия. Что это дало России? Никс, ничего! С таким же рвением демонтировали в своей зоне немецкие станки англичане и французы, а потом еще тридцать лет жаловались на устаревшее оборудование. А западные немцы все создали заново.

Дрезден производит жутковатое впечатление. Социалистические панельные дома. И немцы другие – какие-то медлительные, круглоголовые, сформированные режимом СЕПГ.

В советском сознании ГДР стала культом. Этот кусочек немецкой территории оброс легендами и мифами. Отец Ивана работал здесь снабженцем при войсках. Иван помнит детский сад под Лейпцигом: воспитательница фрау Маргит сажает его на горшок. Он держит ее за юбку, плачет: “Флава, стой около меня!”

Еще он видит: казарма в Лейпциге. Советский солдатик на площади метет осеннюю листву. Серая громада Военторга. Его друзья купили там две пары “Саламандер” за двести марок ГДР. И люстру хрустальную. И коврик с ветвисторогим оленем. И два отреза гипюра – на свадьбу племянницы.

Иван помнит и позднюю ГДР 80-х. Эти темные осенние вечера, эту гэдээровскую безнадегу, запах торфяной гари в узеньких улицах Лейпцига, мерцание одиноких гастштетт. Унылые блочные дома по периметру Карл-Маркс-Штадта. Зоны беспросветной жизни. Их скрашивали только передачи западного телевидения, которое можно было принимать в любой квартире.

ГДР и восточные немцы: они ели суппентопф и солянку в своих столовых, шли на работу в трудовые коллективы – “Роботроны” и прочие фолькс-бетрибы. Там выстраивались на линейки, рапортовали на собраниях. ГДР – это была настоящая школа социализма, более настоящая, чем в СССР. И более обманчивая, поскольку в ней были элементы реального братства и справедливости – для масс. Это был прусский социализм в чистом виде. У гэдээровской жизни были и свои послабления. Они допускали группенсекс, пьянки и нудистские походы на природу. Что-то от Энгельса и первобытного коммунизма, не так ли? Все были в тесной семье – будь то “Роботрон”, Штази или университет.

По вечерам обязательные пьянки в коллективе, по выходным – совместные экскурсии в музей, на выставку, в театр. Как-то, напившись со старшим доцентом Нойбертом, Иван слышит, как тот напевает: “Дойчланд юбер аллее!” Партийный товарищ, а напевает. Он спрашивает Нойберта, в чем суть гэдээровского патриотизма. Тот отвечает не моргнув: “Мы продолжаем великую германскую и прусскую традицию! Мы, немцы, создали первое государство реального социализма на земле”.

Доцент Нойберт советует ему съездить в Кведлинбург. В этом славном граде он поймет, как всенародным вечем избирался предводитель Священной римской империи германской нации!

– Сей родовой дух братства коренится в племенном устройстве тевтонов, – думает Иван. – Англосаксонский индивидуализм здесь отдыхает.

Иван немного знает и тайную жизнь ГДР. В Лейпциге в темном сталинском доме он ночевал у бывшей спортсменки Уши. После первых объятий она попросила его говорить тихо и только в тему: вся квартира была нашпигована прослушкой. Ее мать была внештатным агентом Штази, и квартиру на главной площади у оперы им дали с одним условием: чтобы предоставляли крышу для нелегальных встреч в любое время.

Его тогда удивило, что она лежит под ним неподвижно, не реагируя на ласки и глядя в потолок: “Тебе не нравится физический контакт, Уши?” Она же с грустью объяснила ему, что была спортсменкой-пловчихой и ее перекормили стероидами: с тех пор у нее нарушен гормональный обмен, повышена растительность по мужскому типу, и оргазма испытывать она не может.