Эден Лернер - Город на холме

− Какое все это имеет отношение к моей дочери? – устало спросил Каннингем. На лице араба появилось выражение, одинаковое для адвокатов во всем мире, когда хочется засунуть клиенту в рот грязный носок, да вот нельзя.

Я не мог смотреть на Милдред, потому что то, что я сейчас собирался сказать, не говорят матери, потерявшей ребенка, будь это хоть двести раз правдой. А отцу – можно, он мужчина, он не развалится. Его задачей было научить Рахель отличать добро от зла, любовь от ненависти, повстанцев от убийц. Его задачей было научить Рахель высоко ценить себя. Он этого не сделал и пытается переложить ответственность на Израиль, на ЦАХАЛ, на меня, на компанию “Катерпиллар”. Не выйдет.

− Какое отношение? Самое прямое. На вашем месте я бы гордился такими предками и научил бы тому же свою дочь. Тогда Рахель гордилась бы тем, что она американка, и служила бы своей стране вместо того, чтобы помогать разрушать чужую. Она бы нашла более интересное и продуктивное занятие, чем жечь американский флаг. Почему она так ненавидела свой дом, мистер Каннингем? Может быть, ей было там плохо?

Кен понял. Он двинулся, чтобы ударить меня, но с двух сторон его удержали жена и адвокат.

− Ты за это ответишь!

− Непременно. Я для того и назвался вам. Шрага Стамблер из Кирьят-Арбы.

Я не мог отказать себе и проследил реакцию адвоката на название Кирьят-Арба. Могут у меня быть свои маленькие удовольствия?

Они развернулись и ушли. Я сидел в машине и теперь, когда закончились протокольные обязанности по выражению сочувствия, сердце исходило кровью по-настоящему. Рахель Теллер, шестнадцати лет, пиццерия в Карней Шомроне. Двое других подростков умерли сразу, а она еще неделю мучилась. Рахель Гавиш, убитая на глазах старого отца. Рахель Леви, семнадцати лет, пошла за покупками в иерусалимский супермаркет и не вернулась. Рахель Шабо, спокойно ждущая смерти над телами троих маленьких сыновей. Рахель Бен Абу, шестнадцати лет, пошла в нетанийский торговый центр купить красивых тряпочек с первой в жизни зарплаты, которая оказалась последней. Я уверен, что вспомнил не всех. Не всех жертв мира по имени Рахель [281].

Все-таки Хиллари мне очень помогла. Посреди всех своих забот она нашла время отыскать и распечатать кучу англоязычных материалов по теме, за субботним столом рассказывать про заселение Орегона и manifest destiny и отыскать фотографию, на которой Рахель жгла американский флаг. Когда Кен и Милдред Каннингем просили суд о возможности посмотреть в глаза “убийце дочери” − чего они, собственно, ожидали? Может быть, кого-то, кто истерзан чувством вины и озлоблен на правительство, пославшее его в Газу? Или какое-нибудь кровожадное пугало, идеально подходящее для очередного кровавого навета? При всем моем сочувствии их горю, я просто не мог дать им ни того, ни другого.

В Гиват Офире вовсю шло строительство, несколько караванов уже были готовы принять хозяев, и к осени 2010-го Алекс с Тали дозрели до хупы. На празднество чуть ли не в полном составе завалилась йешива Шавей Хеврон, какие-то рок-гитаристы, с которыми Алекс дружил в Рамат-Гане, Талины подружки по гонкам на мотоциклах (первый в Израиле клуб девушек-байкеров), явно впервые в жизни надевшие длинные юбки. Одного из братьев Тали я узнал по срочной службе в Газе семилетней давности. Разделить эту разношерстную толпу на мужчин и женщин не удалось, и я увидел, как Малка утешает мать Алекса, тепло и сосредоточенно, как будто они одни и нет вокруг шумной толпы. Не зная русского языка, я, тем не менее, примерно представлял себе этот диалог. Инна извинялась, что год назад наорала на Малку по телефону. На что Малка отвечала, что она давным-давно про это забыла, какие могут быть разборки и обиды в такой счастливый и радостный день, и что мы все благодарны Инне за то, что она воспитала такого сына.

В следующем году нас порадовали законными браками Натан с Ришей. Я оглянуться не успел, а они уже не маленькие, принимают взрослые решения и стоят под хупой с какими-то посторонними людьми. Конечно, то, что люди посторонние, это мое мнение, а его, как Малка не уставала мне повторять, никто не спрашивал. Но если бы спросили – я бы ничего, кроме хорошего, ни про Нехаму, ни про Азарию не сказал. Нехама была красива спокойной утонченной красотой польской аристократки, вроде тех, что фигурировали в рассказах теток, маминых сестер. Она обгоняла Натана в образовании, росла в куда лучших условиях и все равно умудрялась держаться в его тени. Значит, он действительно ей дороже всего остального Что до Азарии, то он внушил мне уважение еще до свадьбы и на самой церемонии не разочаровал. Совершенно слепой, он пошел под хупу сам, с прямой спиной, легкими, уверенными шагами. Никаких тросточек, никаких родственников, ведущих под руки. Унизительный обычый, просто стыдно. Что это за жених, которого надо вести под хупу под руки как глупого мальчишку или немощного старца? Из супружеской спальни он тоже будет бегать к родственникам за консультациями? Азария точно не будет. Мизрахим, они на это дело быстрые. Меня поразило, как быстро он отыскал ришин палец и одним четким движением надел кольцо. Я про себя благословил “Благословен… освободивший меня от ответственности” [282].

А вот Бина внушала мне серьезное беспокойство, и оно росло, как нарыв. Когда-то я вообще отрицал, что у людей есть чувства, судил только по делам. За несколько лет, не без помощи Офиры и Малки, до меня наконец дошло, что чувства как раз и определяют все остальное, а дела – это результат. Меня беспокоило не то, что Бина не собирается замуж (не лепить же на человека ярлык старой девы в двадцать два года), а почему не собирается. С Малкой я это не обсуждал, слишком неутешительные выводы напрашивались. Бина не реже двух раз в месяц заходила ко мне на стройку в гости, а когда приезжала в Хеврон, ночевала у подруг. Она действительно серьезно относилась к запрету злоязычия и не сказала про Малку ни одной гадости. У нее были другие способы выразить свое неодобрение. Сначала я думал, что Бине, как и матери, не нравятся малкин возраст, не безупречно еврейская родословная и обстоятельства рождения Реувена. Потом понял – нет. Там куда более тяжелый случай. Даже если бы я взял в жены девушку из знатного еврейского дома, тепличное растение не взявшее в руки ни одной книжки кроме молитвенника, реакция Бины никуда бы не делась. Ревность, типичная ревность. Во всех книжках семья вроде той, в которой мы с Биной выросли, называлась “дисфункциональной”. Для меня это был красивый набор звуков, но что-то очень не так в семье, где старший брат и сестра-подросток вынуждены брать на себя функции родителей, взрослых людей. Мы с Биной действовали как давно и прочно женатая супружеская пара, солидарно и слажено. Я и сам был хорош, нечего сказать. Мне льстило ее подчинение и обожание, я не упускал случая ткнуть Залмана в то, что в изучении Торы он может быть и звезда, но дома главный я. И во что это вылилось? Столько лет прошло, а Залман продолжает нас обоих ненавидеть. После очередного новомесячия и свалки у Котеля, Бина пришла на стройку с рукой в гипсе на перевязке. Каждая групповая женская молитва у Котеля кончалась для нее синяками и царапинами, но такого не было не разу.