Юлий Крелин - Очередь

– Не хочу, чтобы ты теряла время.

– Во-первых, здесь не место выяснять отношения, а во-вторых, уже и не время – спешу. И сколько ты сам времени теряешь, уж совсем без толку и с одними издержками? Сначала терял по дурости; теперь теряешь, потому что раньше терял.

– Во-первых, ты знаешь, я не прав и решительно себя осуждаю. Во-вторых, я ж радости ради. Я счастья не ищу, но где покой и воля?

– Господи! Покой и воля! Не надо воли – хочу подчиняться, хочу руководства над собой. А ты – радость, радость! А мне решать, выбирать. Я дома быть рабой хочу, а ты делаешь домоправительницу из меня.

– Теперь не права ты. Ты на работе – все. Ты и дома – мать, учитель и кумир…

– Уймись, Стас. Твои радости – пустая болтовня и… не знаю что…

– А я знаю. Для меня, например, большая радость – баня. Там прекрасно.

– Для тебя баня – это выпивка да возможность время протянуть.

– Ты права, мать. Но не забывай, что, во-первых, баня полезна; во-вторых, питье хорошо только тогда, когда можно покуражиться в хорошей компании. А компания в бане есть – постоянная и своя.

– Не уверена. Возможно, и полезно – не была, не видала. Но насчет компании врешь. Ты и один дома можешь.

– Только когда появляется что-то вкусное и полезное. Это не питье и не опохмелка.

– Может быть, еще не опохмелка, но и это будет. Ты столько говоришь о пользе, а называешь себя гедонистом да бражником. Они ж не для пользы живут, а для радостей только.

– Конечно. Соображаешь уже. Но и радость полезна.

– Демагог. Так получай радость от работы своей. Ты же говоришь, что любишь считать да закорючки свои писать.

– Сдаюсь. Но ты так и не научилась к моим закорючкам относиться, если не с любовью, так хоть осторожно к любви моей. Безусловно, твоя работа важней! Во всяком случае, наглядней и отдача ощутимей. Ты в своих глазах растешь. Все к тебе относятся, как к суперменше… Тебе легко, конечно. А мне каково? И вообще ученый должен делать, что хочет, а не что ему велят.

– Ты слишком много знаешь. Не дури мне голову. В любой работе можно вырасти в своих глазах!

– Конечно. Потому и не видишь, для чего и что делаешь – вниз не смотришь. Иногда даже не разглядишь, кого и для чего лечишь. Впрочем, для вас это и неважно.

– Демагог. Демагог!..

– Я сражен вашими аргументами.

– Кончаем. Ехать надо.

– И езжай. Я ж пришел. Хорошо, что напомнила: сегодня в сауну пойду.

– Перебарщиваешь. Нельзя, я думаю, столько жариться.

– Не жариться, а париться. И почему? Мыться всегда полезно.

– Вы ж не моетесь. Вы пьете да паритесь. Это финны парились, но и мылись. В русской парилке отпаривались, чтоб отмыться. А вы? Вам время надо провести.

– Ты вот проводишь здесь дни. Уж более бессмысленной траты времени и не придумаешь. Мы хоть радость получаем.

– Ну, как попугай. Одно и то же, одно и то же: радость, радость…

– Основной и двигающий закон человечества, поскольку смысл жизни пока неизвестен, – получение радости. Вот я и повторяю и в словах и в делах. Дело для радости. Это тебе не в очереди стоять. Благо бы за мясом, за едой, за одеялом, наконец, за простыней… А за машиной?! Для чего? Я в баню – за радостью…

– А я за машиной не для этого? Мне-то она в радость. Пойми ты, если сохранил еще способность не только смотреть, но и видеть.

– Я снова решительно себя осуждаю.

– Ну ладно, перестань. Мне пора.

Около машины, опершись на заднее крыло, задумчиво стояла Тамара.

– Что пригорюнилась?

– И не говори! Сейчас звонила на студию. Приехал один сценарист интересный. Привез якобы неплохой сценарий. Понимаешь, это для меня вся дальнейшая жизнь – первый фильм дают.

– Прекрасно. Чего ж ты горюешь?

– Надо увидеться с ним. Он может только завтра вечером, а как отсюда уйдешь? Я и так завтра днем должна пойти на встречу с сокурсниками. Подменят меня.

– Так ты бы сказала ему. Посочувствует. Машина же! У меня в больнице все понимают.

– В больнице! Ты начальник! Может, и он поймет, если тоже по машине страдалец. На студии сочувствуют, попробуют уговорить. Даже сказали, что командировку продлят ему до понедельника.

– Все в порядке, значит?

– Вот должна буду позвонить.

– Уверена, все образуется. Хорошая косыночка у тебя. Откуда?

– Подруга из Индии привезла. Нравится, правда? Еще некоторое время они говорили о косынках, потом о сапогах, перешли на кофточки, наметили поездку по магазинам в одну из суббот. То ли женщины столь легко утешаются и запросто переходят с, казалось бы, смертельно волнующей темы на проблемы далекие, хотя для них и достаточно важные, то ли необычная ситуация, связанная с очередью, запутала понятия желаемого, нужного, необходимого, оторвала их от будничных дел. А может, все это защитная реакция человека на невзгоды и несообразности жизни, но так или иначе Лариса и Тамара вроде бы и забыли на мгновение о крайней важности предстоящих им встреч: со сценаристом, в чем «вся дальнейшая жизнь», и с ожидавшим в гостинице оппонентом диссертации, которой было отдано не четыре дня, а многократно больше времени. Все заслонила собой возможная удача ведь они попали в третью сотню.

Такова была сила вожделения дефицита. Дефицит! Он разжигает в человеке древние языческие, охотничьи инстинкты. Объединяет людей. Делает друзьями представителей разных социальных групп, разных профессий, разного образовательного и имущественного уровня. Если бы не дефицит, могла ли возникнуть приязнь у Ларисы к Валерию?

О чем бы она говорила с Кириллом? Что обсуждала бы с Тамарой? Дефицит! Все сочувствуют искателю его, хоть и с усмешкой слушают рыбацкие рассказы охотников за дефицитом.

Лариса включила зажигание.

К машине подошли две женщины.

– Доктор, вы не в центр едете? Не могли бы нас подбросить?

– Пожалуйста, садитесь.

«Где я ее видела? „Доктор“. Но это она могла и услышать: меня здесь многие так зовут. Но где-то я ее встречала. Скорее всего, в больнице. Нет, больных я плохо узнаю. Больные очень на себя непохожи – на столе, в кровати, в коридоре отделения, на улице. Совсем по-другому все выглядят. А эту я точно видела не в больничном халате. Может, родственница больного?»

– А откуда вы знаете, что я доктор?

– Папа мой лежал у вас.

«Папа лежал. С чем же? Если она меня знает, то с чем-то серьезным. Аппендициты, грыжи обычные проскакивают так, что врача своего больные не успевают разглядеть, не то чтоб заведующего. Значит, какая-то тяжелая болезнь. Но ни фамилии, ни болезни, ни места болезни. Желудок, печень ли? Можно было сказать, например: Иванов – или язва, или желудок. А она никакой информации не дала. Значит, что-то нехорошо. Должно быть, умер папа после операции. И меня она не по имени называет, а доктором. Скорее всего, я оперировала, а он умер».