Александр Попов - Проза Дождя

Пришлось заказать вторую бутылку и тарелку с бутербродами.

– Я понял, милые дамы, всё понял. Про географию тел просветите, что это: адрес, местонахождение или что-то иное?

– Нет, дорогой наш собеседник. География тел – это, прежде всего, рельеф.

– Славные вы мои, сжальтесь, запутался в теме тел окончательно.

– Ладно, поясним, мужик ты вроде нормальный, хотя все вы, мужики, – сволочи. Мы действительно в каком-то смысле завучи. Зовут, вот и идем на зов.

– А зовут куда?

– Ты случаем не голубой?

– Нет, скорее всего, другая треть флага.

– Соображаловкой явно страдаешь. Мы занимаемся непосредственным взаимодействием тел. Цена зависит от нашей географии с химией, физика – второй вопрос, а если до третьего доходит, математикой приходится пользоваться.

– Математикой-то зачем, она совсем не женское дело.

– Дело не женское, но после вас, сволочей, всё пересчитывать приходится.

– Ты, мужик, двигай от нас потихонечку, не нашего поля ты ягодка, помять можем.

Пришлось отвалить подобру, поздорову, огонь какой-то в их глазах засверкал, завучам несвойственный.

Когда коротко выразиться не получается, то в этом всегда какая-то неправда кроется. Правда – маленького роста. Большой правды не бывает. Правда – ребенок. Взрослая правда – грубая ложь.

Вроде и не дурак, а как дамы с хохотом удалились, потянуло к официанту разузнать ладом.

– Милейший, не сочтите за труд, поясните, о какой географии, физике тел болтали две симпатичные дамочки?

Тот после моих слов покраснел, руками всякое начал выделывать. Сурдопереводчика не оказалось. В общем, выстрелили мной, выставили – если кому не понятно.

Интересно, откуда такие грамотные дамочки берутся, будто и поговорить больше не о чем. Завучи, одним словом. Я, сволочь, зачем не в свое дело полез?

Когда я дождь, меня много. В три раза больше, чем позволено. У меня две жизни, две жены и одна любовница. Первую зовут Верой.

– Скажи, жена, у тебя есть время для меня?

– Отстань.

– А место?

– И места нет.

– Обидно!

– Вера в замужестве, в девичестве я Вечность. А у вечности ни времени, ни места отродясь не было. Дошло?

– Да.

Вторую величают Надеждой.

– Скажи, жизнь моя, у тебя времени не найдется?

– Опять о пустяках?

– А места?

– Слушай, это перебор.

– Почему так грубо?

– Надежда я в замужестве, до него – Пустота. Понял?

– Да.

Не осуждайте, люди, но и у дождей бывают любовницы.

– Скажи, любимая, у тебя есть место для меня?

– Да!

– Где?

– Здесь.

– А время найдется?

– Конечно.

– Когда?

– Сейчас!

Был призван. И не жалею. Работодатель доволен. Признал незаменимость. Всё есть: и инвентарь, и конура для проживания, спецодежда на любой сезон. Мастерство передать некому, вот беда. Уйду в мир иной и тайну великую унесу. Воровать грешно. Пришел ни с чем, с тем же уходить полагается. Не мастак писать, руки не перо – лопату, метлу, грабли держать приучены. Но, как говорится, назвался груздем, полезай в кузов. Может, и правда не в свое дело лезу? Как от дворника, люди от меня большую пользу имели, чистоту умею наводить идеальную. Бумагомарательство как поперек горла. Ладно, лучше писакой прослыть, чем вором. Открою тайну великую, а там будь что будет. Записи велю после кончины вскрыть, а похоронят пусть в чистом поле.

Эх, была не была, главное первые слова вымолвить, дальше как по маслу пойдет. Чего только с асфальта не соскребал, многократной практикой знание досталось. По первой-то, как понял, чуть голову не снесло. Но опыт за опытом убедили, что догадка верна. Пора сказать, а боязно: вдруг от слов моих кому плохо станет. В общем, извините, если что не так. Доскребся, короче, до самой до истины.

Женщина – тень мужчины. Для кого-то, может, все тени на одно лицо, но это далеко не так. Есть женщины утра, есть дня, вечера, ночи. Тени лета, осени, весны, зимы. Отсюда и окрас у баб разный: блондинки, шатенки, брюнетки, рыжие. Те мужики, что на одной женаты, вызывают сожаление, обделены крупно. Хоть вечер и прекрасен, но всю жизнь с ним в обнимку спать – скука зеленая. Или, скажем, с блондинкой обручился – как обрек себя на Антарктиду. Сам всяких теней опробовал, оттого и кругозор имею.

Нынче однополые браки в моду вошли, а мне смешно: тень с тенью сношаются – цирк, одним словом.

Мужики голубые – это болезнь. Родиться, и тень от себя не увидеть – куда хуже. Вот и лезут друг на друга, болезные. Я, правду сказать, умею так по хребтам лопатой шарахнуть, что тень из любого выскочит. Сидел за это не раз, хватит. Тень, она, в отличие от нас, мужиков, тонкая материя. Я своих баб не обижал, не обделял лаской. Они у меня ухоженными по двору туда-сюда шастали.

Ну, вот и полегчало, как высказался. Зря в себе столько лет держал. Меня одно беспокоит: а в раю, в аду есть тени или нет? Если нет, то и помирать не стоит.

– В целлофан завернуть?

– Да, если вам нравится быть в целлофан завернутой.

– Зачем, я и так одета.

– И напрасно.

– Почему?

– Женщине и букету один наряд к лицу. Голый, но об этом позднее. Скажите, вы кофе пьете?

– Да, с сахаром и лимоном.

– Как можно? Кофе и мужчины соперников не терпят.

– Сдачу возьмите.

– Возьму, не деньгами.

– Другой у меня нет.

– Есть! Ваше имя?

– Анна.

– Зачем тебе женщина?

– А дождь зачем?

– Он смывает никчемность.

– Женщина тоже.

– Что «тоже»?

– Что и дождь.

– А потом?

– А потом радуга

Мужики на грудях кололи, а мы ими в детстве клятву давали суровую. «Честное сталинское, честное ленинское, честное всех вождей». И следили: не дай Бог, кто не сдержит слово. Оно было на вес золота, дороже жизни ценилось.

Первый раз за вождей отдубасили октябренком. Мысль засела в голове, с родителями, с учителями поделиться не мог, сверстники до нее не доросли. Подошел к старшим дворовым ребятам, те в карты резались и тут же гадили, и заявил, что Ленин со Сталиным в туалет не ходили ни по большому, ни по маленькому. Все побросали карты и принялись хохотать. Я не мог остановиться и продолжал: «Эй, вы, засранцы, вожди никогда не ссут». Эти слова их взбесили, они отловили меня, поколотили, как положено, и зашвырнули в кусты сопли жевать.

В тех кустах вырос в собственных глазах, понял: когда за правду бьют – не больно.