Светлана Смолина - Медвежьи сны

Он едва сдержался, чтобы не заорать, что ее независимость и ее театральные страсти гроша ломаного не стоят, если она не хочет сдохнуть с голоду, но вовремя заметил недоумение в глазах Федора.

– Значит, буду мыть полы или милостыню просить! – уперлась женщина.

– На руки свои посмотри, уборщица! – охладил ее пыл Дмитрий Алексеевич. – А насчет милостыни… Никто тебе не подаст. Не в моем городе. Так что, послушай, как должно быть, от тебя не убудет. – Цыган отступил к шатру, предоставив гостям возможность договориться без свидетелей. – Ты можешь петь и хорошо поешь. – Мужчина обстоятельно расположился на неизвестно откуда взявшемся складном стульчике и потянул ее вниз. – У тебя отличная техника, сильный голос, и ты ни разу не сфальшивила. Но при этом ты – как мороженая форель. Послушай их и поймешь, что можно по-другому. Как будто никого нет и ты поешь для себя. А врать себе смысла нет, так?

– Так, – прошептала она, оставив попытки высвободиться из его стальных пальцев.

И внезапно он рассмотрел то, что не смог увидеть при солнечном свете за два прошедших дня. У нее были совершенно невероятные глаза. Огромные, как фарфоровые блюдца, и бездонные, как темный омут в заросшем ряской пруду. Он с детства знал, что в таких омутах водится всякая нечисть, вроде водяных. А в лунные ночи на поверхность всплывают русалки, соблазняющие путников женской грудью и плетущие из любовных речей сети для незадачливых юнцов.

Маруся не шевелилась, и по темной глади ее омутов метались блики от костров, тревожа подводных обитателей. Мужчина с усилием стряхнул ночное наваждение и продолжил, отвернувшись к огню:

– Если тебе больно – пой так, чтобы было слышно, что больно, если тебе весело – это твое веселье, и незачем его стыдиться. За сценой можешь хоть поленом быть, но песню надо проживать.

Она сидела на земле у ног своего недавнего обидчика, забыв освобожденную руку у него на колене, и смотрела снизу вверх, как декоративный щенок на умудренного годами сторожевого пса. И щенок внутри нее почти с благоговением признавал, что тот прав.

– Маша? – позвал он и тронул ее щеку. – Ты меня слышала?

– Зови своих друзей! – буркнула она и в смятении отодвинулась. – Послушаем, что они могут сказать.

Но никто ничего не говорил, во всяком случае, на понятном ей языке. Федор принес лепешки, мясо и вареную картошку, и тотчас возле костра закружились с десяток взрослых и детей, потом пришли женщины и еще дети, чуть позже – мужчины. Все несли с собой еду, все галдели, смеялись, сияя бездонными, как ночное небо, черными глазами, перемежали непонятную речь отдельными русскими словами. Дмитрий Алексеевич перестал замечать свою спутницу, тоже смеялся, пил водку, ел мясо с тарелки прямо руками и, казалось, без труда понимал чужую речь. Ей тоже налили водки, она отнекивалась, но он шепнул: «Пей, не обижай людей!», и она выпила залпом, обожглась, долго кашляла и жмурилась, вытирая слезы. А потом зазвучала гитара, одна, другая, третья, и над луговым простором разлились голоса и серебряный перезвон. Маруся, усевшись, как турчанка, и подперев щеку ладонью, вслушивалась в звуки и откуда-то понимала, о чем пели по очереди мужчина и женщина. Дмитрий Алексеевич не выпускал ее из виду, кивая в ответ на длинный монолог Федора.

– Твоя женщина сможет петь, – заключил Федор. – Пусть поговорит с Раей.

– Тетя Рая еще жива? – удивился гость и отвел взгляд от зачарованной Маруси.

Федор указал в конец поля, где горел одинокий костер, и Дмитрий Алексеевич покинул цыганский праздник ради разговора со старой Раей. Высокий цыган проводил его взглядом и подсел к Марусе, заглянул в ее отсутствующие глаза.

– А теперь ты спой нам.

– Я не могу, – очнувшись, заверещала она и стала оглядываться в поисках своего покровителя.

– Он скоро придет, не волнуйся, – утешил ее Федор. – А ты пока спой. Что ты знаешь?

– Романсы, – растерялась Маруся. – Русские.

Федор одобрительно пощелкал языком.

– Вот и спой, а мы послушаем. Когда еще красивая русская женщина споет в цыганском таборе для цыган. Ромка тебе подыграет.

Он повысил голос, и тут же гомон стих, и все повернулись к Марусе. Она покраснела и неуклюже поднялась с земли. Из темноты выступил молодой мужчина с гитарой и сверкнул белозубой улыбкой.

– Что будешь петь, красавица?

– Может быть, «Ямщика»?

– Можно и «Ямщика»!

В длинном проигрыше было много надрыва и едва угадывалась знакомая мелодия, но Маруся поймала нужный момент и, подняв лицо к ночному небу, запела, перестав слышать шепот цыганят, дыхание мужчин, ржание лошадей и потрескивание поленьев в огне.

Когда ее голос смолк, кочевники зашумели, заговорили разом, и она в изумлении огляделась. Дмитрий Алексеевич отвел от нее задумчивый взгляд и наклонился к сгорбленной старухе в черном платке, которая едва доставала ему до груди.

– Она хорошо поет, – сказала старуха, глядя в костер из-под кустистых бровей, и мужчине пришлось склониться еще ниже, чтобы расслышать ее слова. – Но у нее душа закрыта. Чего она боится?

– Она недавно рассталась с мужем.

– Значит, ей нужен другой, – заключила старуха и оглядела затрепетавшую от внезапного ужаса Марусю. – Она не умеет жить одна. Ты теперь ее мужчина?

– Нет! – во второй раз за вечер отвечая на этот вопрос, он почти разозлился. – Она сама по себе. Я просто помогаю ей с работой.

– Если ты заботишься о ней, возьми ее в жены, – словно не услышав, сказала Рая. – Она тебя не разочарует.

– Мне не нужна жена, тетя Рая. Мне нужна певица в ресторан.

– Ах, певица! – Старуха понимающе потрясла седыми космами под платком, и Марусе показалось, что голова на тонкой шее может случайно оторваться и скатиться прямо в огонь. – Скажи, пусть идет за мной.

Она махнула двум цыганкам, стоящим поодаль, и те покорно двинулись следом в дальний шатер.

– Иди! – Дмитрий Алексеевич подталкивал свою протеже, как строптивую лошадь. – Никто тебя не съест.

– Откуда ты знаешь? – скулила не вполне трезвая Маруся, оглядываясь на удаляющиеся огни за спиной.

– Не болтай!

– Она меня заколдует или превратит в жабу.

– А я тебя поцелую, и ты снова станешь принцессой, – уверил он.

– Правда? – Она жалостно взглянула на мужчину через плечо, готовая поверить во что угодно. – Это поможет против заклинаний?

– Не знаю, но если будешь изводить меня дурацкими вопросами, оставлю жабой до конца жизни.

– Ну почему я должна идти в палатку? – помолчав, снова заныла Маруся. – Что они собираются делать такого, чего нельзя делать при людях?

– Понятия не имею. Но хуже уже не будет.

Он втолкнул ее под полог шатра, а сам остался снаружи.

– Только не забудь, что ты обещал, – раздался ее сдавленный шепот из темноты, и он усмехнулся и закурил.