Алексей Смирнов - Обиженный полтергейст (сборник)

«Объяснитесь, ради Бога», – прошептал Гриша безнадежно, когда машина тронулась. Гриша, обедая, прочел много страшных мемуаров на лагерную тему и понимал, что, когда уж очутился он в салоне машины, протестовать бесполезно.

«Вы, небось, полагаете, вас в лагерь везут, – откликнулся молодой человек Александр. – Мне чисто по-человечески любопытно – почему? Неужели за вами водится что-то эдакое, посерьезнее пива? Или вам померещился военный переворот? Спешу вас успокоить: власть у нас прежняя, и даже крепче, чем может показаться. И даже если переворот, неужто вы считаете себя столь важной птицей, что за вами немедленно, в первые часы катаклизма приехали повстанцы?» – Александр, сидевший по правую руку от Гриши, покачал головой, вынул старинный портсигар, закурил. «В вашем положении вредно», – едва не ляпнул Гриша, но вовремя сдержался.

«Нет, – продолжил Александр, протяжно выдувая дым. – Мы просто сделаем что-нибудь с вашей головой».

В ожидании разъяснений Гриша напряг слух, но его спутники молчали. Александр курил, поглядывая в замерзшее оконце; второй, обмякший словно куль, жарко дышал и сидел, неподвижный, слева от Гриши.

«Я не совсем вас понял», – сказал Гриша дрожащим голосом.

«Немудрено, – ответил Александр. – Я попрошу вас успокоиться и внимательно слушать то, что вам говорят. Я сказал: „что-нибудь“. Если бы я был в силах сказать конкретнее, я бы это сделал».

«Но… – Гриша не находил слов. – Вы разговариваете со мной так, будто сейчас происходит что-то само собой разумеющееся! Имею я право знать, в конце-то концов?»

«Нет, – возразил Александр так быстро, что слово наложилось на последний слог Гришиной тирады. – Не имеете никакого права».

«Но голова-то моя! – вскричал Гриша почти гневно. – Вы не только не смеете делать с нею что-то секретное, вы вообще не можете ничего с нею сделать без мое…» – тут сидевший кулем слева ожил и с силой ударил кулаком в Гришино темя. Роль куля перешла к Грише, а Александр деликатно прощупал его поредевший пульс и безмятежно отвернулся.

Гриша ненадолго пришел в себя, когда машина затормозила возле большого, но в целом ничем не примечательного здания. Он был уверен, что видел это здание раньше, но то ли по причине недавней травмы, то ли по вине ночной тьмы не мог узнать знакомое место. Гришу, плохо соображающего и совсем не сопротивляющегося, вытянули из машины и подвели к парадному входу. Там уже ждал их четвертый незнакомец – невысокий, ясно – в шинели, укутанный лицом в шарф. Он с готовностью засеменил навстречу Грише, а похитители тем временем держали Гришу под локти. Невысокий, застыв перед ними, потупил глаза и быстро-быстро, негромко забормотал что-то неразборчивое, оттеняя в то же время интонацией то тему увещевания, то укоризны, то назидания. Примерно на тридцатой секунде общения Гриша отключился вторично.

4

С утра было 37,4. «Началось!» – оборвалось сердце у Гриши Ф. За сердце он и схватился, ожидая других, более грозных знаков, но то продолжало себе стучать – чуть быстрее, чем следовало, но и только. Как многие мужчины, подкошенные внезапной и непонятной хворью, Гриша тревожился за судьбу двух наиболее важных органов. Итак, он проверил, как умел, первый и теперь поплелся в туалет рассматривать второй. На задворках сознания жила мысль о полной нелепости этих действий, ибо дело, в действительности, было в голове, с которой что-нибудь сделали. К тому же зачем рассматривать ценный орган в туалете, если, кроме Гриши, в квартире никого нет? Но Гриша продолжал действовать на манер автомата и добросовестно изучил, согбенный на стульчаке, все, что имел.

Завершив осмотр, он взялся за градусник. Тут же стало ясно, что градусник никуда не годится. Серебристый столбик ртути не был сплошным. В двух местах он прерывался и оборачивался пунктиром, а значит, и веры ему быть не могло. Неисправность прибора Гришу не утешила, наоборот. Гриша разъярился и швырнул термометр на пол. Он снова вернулся к тому, с чего начал. У него не было ни малейшей опоры. Он не мог зацепиться даже за жалкое повышение температуры. Он, как ни лез из кожи, не смог отыскать в себе ни малейшего изъяна, оставленного ночью Александром и его бандой. Ему так и не удалось выяснить, что же именно проделали с его головой ночные мерзавцы.

Он вообще ничего не мог сказать о каких бы то ни было их действиях с той минуты, когда жуткий коротышка заболтал его до потери сознания. Гриша очнулся около полутора часов назад в своей постели, одетый в домашнее, как и уезжал. Входная дверь оказалась запертой, свет был потушен. А разбудили его пьяные вопли соседа-плотника, ночевавшего на лестничной площадке и тоже проснувшегося. «У ва-а-шего крыльца-а… – исполнял плотник, – не взбякнет… килоко-ольчик…» «Будто и не было ничего, – подумалось Грише. – Может, и впрямь не было?» Но страшные события отпечатались в памяти несомненной явью. И в течение всех полутора часов Гриша лежал и прислушивался к тревожным изменениям в обмене веществ, караулил галлюцинации, казавшиеся ему вполне возможными после сомнительных трюков с человеческой головой, вслушивался в предутреннюю тишину. И не получал знака.

Лежа в постели, он, конечно, в первую очередь тщательно ощупал череп и лицо, но не нашел ничего нового. Чтобы поглядеться в зеркало, пришлось вставать, он долго не отваживался, но все-таки встал и снова лег после этого, не увидев в знакомом лике подозрительных перемен. Так и лежал, покуда не пришла бездарная мысль измерить температуру.

А теперь Гриша хватался за всевозможные предположения, дичайшие и несуразные, но старания его были тщетны. На какой-то миг его мучения чуть-чуть облегчились наплывом чудовищной ярости и столь же сильной жалости к себе самому. Гриша вспомнил виденный как-то анатомический атлас с рисунками черепа, мозговых оболочек, сосудов и самого мозга, сложного и ранимого образования. Еще тогда он пережил жутковатое чувство незащищенности при виде всех этих жалких костей – тонкой стеночки между драгоценным Гришей и окружающим миром, полным пакости. И вот нынче, со всеми чешуйчатыми косточками, со всеми зубастыми шовчиками, пульсирующими сосудиками и легкотканными сеточками оболочек какая-то сволочь осмелилась «что-нибудьсделать». Гриша едва не разревелся. Разве для этого рос, развивался, делился на камеры напористый шалун – мозговой пузырь-эмбрион? Разве на чью-то потеху чертили свою хитрую географию уютные бороздки? Неужто себе на погибель прятался от напастей старичок-мозжечок, укрывшийся в любимом чуланчике под надежным наметом?

Утерев скупую слезу, Гриша приказал себе: «Спокойнее. Не будем чураться логики, попробуем ею воспользоваться». И это разумное решение оказалось наихудшим. Хотя Гриша и не мог похвастаться безупречным владением логикой, его способностей хватило для крайне неприятных выводов.