Александр Давыдов - Бумажный герой. Философичные повести А. К.

Вот, господа, мы и вплываем в наш восьмой день. Что такое, уже не восьмой, а девятый? Не буду спорить: восьмой день мог куда-то и затеряться. Выходит, неслучайно я проснулся с неким чувством потери, по себе оставившей вину, как обычно бывает, преувеличенную. Признаться, самый миг полупробужденья был для меня ужасен: казалось, будто меня обстали все мои грехи и грешки. Каждый в своем облике, всяк уродлив и немилосерден. Каждый чем-то и соблазнителен, как создание гениального живописца. Да, холит мир свое зло, питающее вдохновенье творцов, а застенчивое добро редко кто способен терпеливо взращивать, – даже в моем пылком воображенье оно безлико. Сама эта пропажа меня вовсе не удивляет: в моей жизни полно таких вот пропавших, ускользнувших, запропастившихся дней. Чтоб удержать свои дни все до единого, нужна постоянно бодрствующая, напряженная воля, притом исключительно бережное отношение к собственной жизни. А мне, честно говоря, в последнее время бывает и тошно, и скучно ее проживать день за днем, так и хочется устроить каникулы, опустить денек-другой, а некоторые, унылые, ущербные, задним числом вымарать из биографии. Но так ли это просто? Не бывает дней навсегда потерянных: забытый или вычеркнутый, случается, саднит, отравляет существование, будто какой-нибудь тайный гнойник человеческий организм или утаенный порок – душу. Да еще ведь сколько вокруг свидетелей и соглядатаев, которые тебе не дадут избавиться и от мимолетного мига. Как мечтать о цельности, коль мы не сами по себе, а словно поднадзорные, будто всегда на подмостках, – можно сказать, не перекрестке чужих мнений. К примеру, ты, Гамлет, себя видишь героем, а кто-то – шутом, симулянтом, могильщиком или просто уродом. Ведь мы бережно коллекционируем собственные победы, а партнеры и почтенная публика – наши заминки, фистулы и провалы.

Впрочем, нынешняя потеря, думаю, чисто химического происхождения. Коварные снадобья, которыми нас тут пичкают, чтоб обескрылить, убить своеобразие, кое-как приладить к теперь ущербному мирозданию, я всегда прятал за щеку, а потом выплевывал в унитаз. А тут, задумавшись наверняка о чем-то значительном и судьбоносном, я проглотил целую горсть этой губительной, человеконенавистнической химии. Странно ли, что проспал целый день и две ночи. Мне и не жалко этих выпавших суток, хотя немного все-таки обидно, что я пропустил свою любимую, крутобедрую цифру, – иначе наше путешествие оказалось бы чересчур последовательным и даже гладким, что сковывает фантазию. А тут мне пришлось будто перескочить через ямку.

У нас нет навигационных приборов, но внутреннее чувство мне подсказывает, что, пока я спал, мы уже миновали экватор. Есть морская традиция – это событие отмечать карнавалом, устраивать праздник Нептуна. Капитан одевается Владыкой морей, похожим на спившегося матроса, команда изображает якобы морских чертей, то есть каких-то условных страхолюдин, а новичков ради шутки одетыми купают в бассейне. Немного жаль потерянного праздника. Может, нам было б и неплохо немного развеяться от тяжеловесной заботы о прошлом и будущем, насущном и постороннем, но зачем изображать дураков, коль мы и так дураки и вечно в дураках? Зачем карнавал, если вы и так всегда в чужих масках, – только я один, без маски, даже, в отличие от тех вон статуй, и без фигового листка, чтобы прикрыть срам. Да и купание все равно б не состоялось: сами знаете, что наш бассейн по тупому нераденью администрации обмелел, заболотился, кишит лягушками и тритонами, а из парковых фонтанов сочится ржавая, гнилая вода. Какое тут купанье?

Мы лишились карнавала, зато, видите, я оказался прав: жизнь сама все разрешила – катастрофа, как и праздник, остались в этом потерянном дне, и наш корабль снова плывет. Не будем же оглядываться в прошлое, оставим его за спиной, – сам-то я к нему прежде относился так бережно, что не шагал по жизни, а будто пятился. Словно прошлое было моей главной заботой. Я, конечно, против беспамятства, но большего попечения заслуживает все-таки будущее. И я вам торжественно клянусь, что больше не потеряю ни одного грядущего дня, которые нас приведут к блаженству. Поглядите, как за окном изящно колышется парк, шелестя листвой, помавая ветками, и свежая рябь игриво проносится по луговым травам. Это полноводный океан жизни бурлит за окнами; чую, как от дальнего острова, еще не видимого за горизонтом, к нам доносится аромат блаженства. Как, друзья мои, вы не чувствуете блаженного запаха, наоборот, ощущаете вдруг пахнувший смрад? Вот и правильно, что именно я капитан, коль у вас нюх только на зловонье. Но ведь и правда чем-то смердит, кажется, вон оттуда. Видите островок слева по борту, в прогале главной аллеи? Дайте-ка приглядеться! Ого, тут какой-то злобный гротеск, там же сплошные свиньи – хрюкают, жрут, гадят, подрывают древесные корни. Как ни скептически я отношусь к нынешней цивилизации, но все-таки ей не приписываю сплошное свинство. Хотя не спорю: чтоб выявить скотскую сущность современного человека, не требуется и волшебной палочки. Ах, по-твоему, это не остров, а наша свиноферма? Значит, мы различно видим окружающий мир: для меня он – волшебство, тайна и символика, а для тебя – не иначе как загаженный скотный двор. Я давно уже заметил, что по натуре ты типичный свинопас, а не романтик. Тебе б не с нами быть, а среди наших тиранов, которые тоже в некотором роде свинопасы, – для нас почти богоравные, – ведь к нам относятся, как к свиньям. Правда, для тирана ты чересчур слезлив и сентиментален.

Моя личность, – или не знаю, как назвать этот привычный конгломерат чувств, ощущений и мыслей, – как я вам уже признавался, не цельна, потому и мир для меня обрывочен; эти сполохи некой реальности проще всего назвать островами. Вот и наш парк с его обомшелыми статуями и цветниками, слишком похожими на надгробия, мне видится островом мертвых. Прошлое тут не умерло вовсе, а длит свое вялое, неполнокровное существование. Подчас оно, будто вампир, питается нашим воображеньем, втирается в душу, старается приманить нашу память, заставив нас печально бдеть у родных могил. Мы вопрошаем своих мертвецов, которые нам способны поведать только о смерти. Лучше быть самым распоследним маргиналом на земле, чем даже царем в обители мертвых. Цель нашего морского похода как раз таки избавиться от мертвечины, только лишь тогда мы обретем блаженство.

Вон там, средь лугов и пажитей, мне видятся островки с разнообразными частицами жизни, – каждый из них в цвету или в упадке. Из этих фрагментов я мучительно создаю цельную картину или, можно сказать, карту мира и очень редко в полноте обретаю себя. Островки ж эти час-то рассеиваются, как дым. А вот на горизонте виденья городов. Какие они маленькие! Но все-таки можно ухватить их общий, а верней, обобщенный облик и смысл. Знаю, что не суждено мне там побывать, коль так и не удалось окончательно выпутаться из родного города, который держит и не отпускает. А когда я попытался из него вывернуться, как из надоевшего сновидения, то взамен или вдобавок получил этот глухой, немой санаторий для потерянных душ. Однако склады памяти изобильны, она, будто птичка, склевывает все крохи знаний, – так что дальние города вдруг оказываются под рукой. Ну если и не совсем под рукой, то в горизонте воспоминаний о возможном, но несбывшемся. Как и история, во мне живет также и культурная география. Никогда не был в Париже, но могу мысленно прогуляться по всем его улицам, слыша его терпкий, эклектичный запах. Во мне живет старый Иерусалим, с его узкими путаными улочками подобный хитроумному лабиринту; гордый Рим, многослойный, как наша память; туманно-романтический Лондон; грандиозный и хищный Нью-Йорк, распространяющий свою злую ли добрую мощь по всему свету. Если честно признаться, то некоторые города для меня будто в дымке. Даже Мадрид или Барселона чересчур обобщены, почти до потери конкретики, не говоря уж о европейской мелочи, которая мне видится в каком-то своем готическом единообразии. Но все-таки, наверно, моя душа и впрямь всемирно отзывчива. Я иногда перебираю эту свою коллекцию городов, с тем же сладким чувством, как в детстве – коллекцию марок, где хранились цветастые клочки иноприродной праздничной жизни.