Александр Давыдов - Бумажный герой. Философичные повести А. К.

Да погодите, не надо галдеть, вы не на политическом митинге, не на ток-шоу, не на парламентской сессии, не на каком-нибудь торжище. Прошу не перебивать, а то вдруг да потеряю свою непрофессиональную, однако неотступную мысль, как теперь, когда вплотную уж подступила старость, со мной сплошь и рядом случается; а ведь она, моя мысль, пускай не столь нынче уверенная, для нас всех единственно путеводная. Иногда она гарцует этаким Посейдоном на самом гребне чувства, – когда тебе не только море по колено, но и океан по щиколотку, – а бывает, садится на мель. Когда-то я мыслил столь бойко, всегда поступал так разумно, говорил столь гладко, что даже как-то себя вообразил не человеком жизни, а героем кем-то написанного романа, меня стремящего к гарантированному хеппи-энду [9]. Хотя я и не какой-то там философ, а мыслитель-дилетант, но иногда себе казался промыслителем.

Где, спрашиваете, корабль? Да вот он – перед вами, даже и не воздушный, а из тончайшей субстанции, из той примерно, из которой сплетены наши дерзкие мечты и беспочвенные упованья. Чем каждый из нас не обделен, так это фантазией, всегда побеждающей тупую, бесцельную реальность. Сделайте ж легкое усилье, вообразите любое судно по вашему собственному желанию, точней, по склонности: гребную галеру, романтическую бригантину, атомный ледокол или эсминец. Я предпочел бы все же парусник, открытый веяньям благодати, – и всегда есть надежда, что наконец поймаешь попутный ветер. Вот глядите: значок, символ и веха или, скажем, метафора нашего путешествия – этот бумажный кораблик, что я смастерил из листочка своего дневника. Изо дня в день, прилежно, я туда записывал наблюденья, мне казавшиеся меткими, мысли, которые мне казались прозорливыми, озаренья, которые полагал провиденциальными. Лелеял каждую крупицу своего существования, – даже в эпохи бессилия, умственной немочи, когда себя чувствуешь не пупом земли, а лишь соринкой в провидческом оке. И вот как-то обнаружил, что все утрачено, дневничок мой оказался девственным – то ль чернила выцвели, то ль жизнь моя отцвела. То ль она, может, вовсе оказалась мороком, сновиденьем, дурной фантазией, общим местом, иллюзией, наведенной вселенским фокусником, иль изощренным заблуждением. А может, какая-то благодетельная сила меня вдруг избавила от власти прошлого, от всех моих невеликих достижений, постижений и, надеюсь, простительных заблуждений. Также и от ранящих воспоминаний о моих житейских бедах, ибо у нас две лишь беды истинно величайшие: одна – рождение, другая – смерть. Ну не надо аплодисментов, господа. Мысль банальней некуда, однако выстрадана чувством.

А это вот гусиное перышко нам будет вместо паруса. Ну, допустим, как метафора письма, скажем, литературного творчества. У меня оно вызывает тошноту, а наименование «писатель» считаю самым презренным, но, увы, кругом и повсюду – литература, поскольку давно прошли времена животворящего мифа. Вместо того чтоб купаться в мифологии, мы полощемся в натужных апокрифах века сего, которые – самая бездарная письменность. От нее в наше время все равно не избавиться, даже такое чувство, что летописи теперь сочиняются наперед и жизнь не вольно стремит, а повторяет чьи-то нудные прописи. Думаю, всеобщая грамотность – беда человечества. И кажется, вся бумага уже наперед исчиркана, – вроде пишешь свое, а выходит чужое. Бумага, конечно, великое изобретение, но только как гигиеническое средство… Нет, господа, это вы напрасно, чистый поклеп! Вовсе не я пытался поджечь больничную библиотеку, – даже следствие, наряженное завхозом, доказало мою полную к этому непричастность, я все-таки не вандал, а этот поступок достоин нашего Герострата из буйного отделения, который гордится, что он родоначальник международного терроризма. Но в чем-то он прав: зачем скопление книг, коль нами правит судьба, уверен, записанная наперед в единственной, нерукотворной Книге, а не сцепка чисто материальных событий, с их постылой регулярностью? Существование в своей основе не буднично, а волшебно, но мы об этом очень редко догадываемся. Притом я, как видите, готов даже взять литературу в союзники, если от нее так или иначе не отмахнуться, несмотря на то что я, вы знаете, приверженец чистейшей музыки, которой не предстоишь, а она в тебе самом, – лишенный музыкального слуха, не умея отличить ре от си, я чувствую непосредственно ее душу. Еще заметим, что этот парус-перышко, весьма хитроумный, позволяет плыть против течения, в нашем случае, коль надо – направиться встреч временам.

Мне когда-то вообще казалось, что в этом мире все бумажное, потому беззащитно пред стихиями огня и воды. Но не опасайтесь, малопочтенные господа, которых несправедливое общество полагает нравственными уродами, мой кораблик вполне надежный, не размокнет, не расползется, поскольку наш океан, надеюсь, не будет водянистым, коль сами ж его не разбавим до сладкой водицы. Красивый кораблик, листок аккуратно сложен, крепко склеен, – недаром же я посещал здешний кружок трудотерапии. Надеюсь, что это суденышко уцелеет в своем путешествии, где ему суждено переваливаться с метафоры на метафору, лавировать средь разнообразной символики. Тут большая опасность не сбиться с курса, а потерять сам океан, сбившись с музыки на ту самую литературу. Если так выйдет, что я низойду до писателя-мариниста, можете меня повесить на рее, как самозванца и наибездарнейшего капитана. И давайте договоримся сразу, так сказать, на берегу: не надо меня ловить на противоречиях, придираться к словам. Только убогий конформист пытается не противоречить себе, а дурак не противоречив, а диалектичен.

При чем тут вода, когда вся жизнь и есть океан бурлящий и непредсказуемый, творец беспредметного искусства, создатель музыки, которая превыше любых гармоний? Как часто мы об этом забываем, пугливо закопавшись в быт, – уютный или даже вовсе бесприютный. Вот, возьмите листочки – берите, берите, пустите по рядам, чтобы всем досталось – со стихотвореньем, искренним, но аляповатым, поскольку в ту давнюю пору поэзия еще не скопила готовых форм, услужливых поэтизмов, приевшихся метафор, бойко щелкающих рифм. Однако меня стишок просто завораживает своей неуклюжей философичностью и безбрежной тоской. Ведь речь именно о том единственном океане, что достоин великого путешествия. Разве жизнь наша не подобна океану, если взглянуть на нее широко, без оглядки на частные обстоятельства места и времени? А также и глубоко, туда, где рождается суть, – глубинным течением стремит истинная история, вовсе отличная от громокипящих событий, нынешних однодневных сенсаций, любых мейнстримов и традиций. Океан ностальгичен, – откуда-то издали на берег накатывает волна за волной. И это ностальгия по вечному.