Виктор Казаков - Соло на баритоне

Старший внезапно исчез, а за переступившим порог Дорошкиным дверь медленно и тихо закрылась.

Апартамент был похож на обычный номер в средних европейских гостиницах.

Василий Егорович вдруг почувствовал себя сильно уставшим. Захотелось побыстрее раздеться, принять душ и лечь в кровать. Он так и поступил, и, укутавшись легким одеялом, тотчас же заснул, успев, однако, заметить, что бумага, прикрывавшая вентиляционную решетку в потолке, чуть подрагивает.

Через решетку, согласно режиму три, в комнату закачивался специальный газ.

И увидел Дорошкин… сон? снятый скрытой камерой фильм? видения? Назови, читатель, изложенное ниже словом, какое тебе больше нравится (потому что совсем неважно, как мы это назовем), а мы ограничимся фразой «и увидел Дорошкин», разве что добавим: «будто в калейдоскопе»…

Из густой, но быстро светлеющей тьмы выплыла… маленькая тесная комнатка. В углу стопка старых лыж, на полках зеленые рюкзаки, спальники, на стене разноцветные карты, фотографии… Да ведь это же школьный клуб туристов! То самое помещение, которое он придумал тогда выгородить в коридоре! А вот и сам Василий Егорович (походив вдоль дальней стены, остановился возле угла, где лыжи); на нем легкая белая рубашка с закатанными рукавами, на глаза, прикрыв высокий лоб, падает сбитая набок черная челка.

– И Новый год мы встретим в горах! – встряхивается челка. – Поднявшись на перевал, мы увидим бескрайнее заснеженное пространство. Лес останется внизу, здесь он уже не растет, здесь – высокогорные луга, где летом – сочная трава, цветы, а сейчас – только снег, снег и снег. По просеке-серпантину на лыжах спустимся на одну из красивейших полонин Закарпатья – на полонину Драгобрат. У края леса стоит рубленый домик-приют, он почти не виден в сумерках…Утром проснемся, за окном приюта – совсем темно, а двугорбая вершина Близнецы уже блестит серебряным боком. Это будет утром в первый день Нового года; накануне вечером мы принесем в приют елку, она пахнет смолой, на ее ветках – настоящие, данные ей от рождения шишки…

«Неужели это мой голос?!»

Через распахнувшееся окно в комнатку вдруг врываются клубы серого тумана, все тонет в его густой массе, но вот туман рассеивается, и на пороге пропахшей сыростью и мышами комнаты («этот подвал, ваша честь, я за двадцать рублей снимал, когда учился на третьем курсе»), стоит… Мишка Плотный! («он же недавно умер…»). На нем, как тогда, в студенческие годы, бесцветный потертый френч и черные хлопчатобумажные брюки; улыбаясь, он пытается вытащить из кармана френча книгу, наконец, машет рукой и звонко («я помню и тот сборник Луговского, и твой голос, Мишка!») наизусть читает:

Сильный ветер с шумом вламывается в двери подвала.

Цепочка лыжников медленно по снегу продвигается к перевалу. К Дорошкину на лыжах подкатывается мальчик – как видно, из местных.

– На Драгобрат не пройдете, в лесу просеку завалило деревьями; недавно тут сильно дуло.

– А другой просеки к полонине нет?

– Есть. Через Великий Менчул.

Лыжной палкой мальчик нацеливается на вершину, что белеет слева.

– Далеко до Менчула?

– Километров семь.

Экран вдруг гаснет, но тотчас же светится многоцветными узорами, узоры, покружившись и несколько раз рассыпавшись, наконец, собираются в багровый лес.

Легкий шелест падающей листвы. Женский голос:

– Спи.

(«Это Зойка, ваша честь…»)

Мужской:

– С деревьев падают листья.

(«Это…», – «узнал, узнал, Дорошкин»)

– Спи.

– Деревья мешают мне.

– Спать? Ты выдумываешь.

– Выдумай и ты.

– Дарю тебе… осень.

Ветер с хрустом ломает, швыряет в небо сухие ветки деревьев. Дорошкин – в зеленой штормовке, лицо, укрытое черной бородой, раскраснелось на холоде – рубит топором упавшую елку. Сережка («это мой новый друг, ваша честь; как и я, рабочий-геолог»), присев на корточки, протягивает к костру задубеневшие на ветру ладони:

– Околеем за ночь.

Дорошкин бросает в костер охапку лапника:

– Осенью?

Ветер вырывает у костра красные языки, над головой – зеленое небо.

– Ночью пойдет снег.

– В тайге всё ещё осень…

Не выдержав порыв ветра, падает на снег огромный черный кедр.

Опять голос Мишки:

Сгущаются сумерки; лыжи тонут в глубоком снегу; мороз ощупывает нос, пальцы ног, рук.

Тонкий голос («кажется, это Паша Ангелопол»):

– Дойдем до полонины?

– Будем идти, пока видна просека.

Через несколько минут лыжи упираются в ствол ели. Дорошкин с трудом различает впереди чистую площадку, но это, увы, не полонина Драгобрат.

– Ночевать будем здесь.

На снегу – костер. Трещат, стреляя искрами, смолистые дрова. На небольшой площадке на лыжных палках растянуты палатки. Двое пилят на дрова сухой ствол дерева.

Выплыв из облаков, луна повторяет себя в лениво отдыхающей после дневной жары реке. Над рекой туман. У кромки воды на вышке – силуэт Зойки. Подняла руки, сейчас прыгнет вниз.

Задрав голову вверх, смотрит на Зойку… судья.

Дорошкин дергает судью за рукав:

– Вчера ночью, ваша честь, я сочинил музыку.

Судья неохотно поворачивает к Дорошкину освещенное луной лицо:

– Да, да, Василий Егорович, это – главное.

Висевшие над кроватью часы громкими ударами вернули Дорошкина в комнату отдыха. Ему еще хотелось поспать, но вошел старший и попросил поскорее собраться в обратный путь.

– В канцелярии нас ждут.

– Продолжим, Дорошкин…

Судья взял в руки лежавшую справа от него на столе черную папку, аккуратно завязанную толстыми красными тесемками.

– Здесь, Василий Егорович, твои грехи.

Кровь больно толкнула в затылок. «Неужели там все?».

Дорошкин знал за собой не один греховный поступок. Некоторые из них, слегка поволновав, со временем забывались; но были и такие, что жалящим укором то и дело всплывали в памяти. Когда умирал последний свидетель такого, тяжкого, греха, Дорошкин наивно надеялся, что теперь-то можно спокойно забыть о нем, никто не спросит. Но что-то внутри всю жизнь назойливо продолжало терзать душу.

«Сейчас, похоже, состоится увлекательный стриптиз».

– Там – все? – Василий Егорович поднял глаза, осторожно кивнул на черную папку.

Судья успокоил:

– Стриптиза не будет, Дорошкин. Грехи за тобой, конечно, числятся, но по их количеству и качеству ты, Василий Егорович, не в первых рядах.