Виктор Казаков - Соло на баритоне

К концу обеда Дорошкин все-таки решился задать вопрос, который давно вертелся у него на языке, но так и не смог обрести нужной дипломатической формы:

– Куда вы меня ведете, господа?

Пряча ложку за пазуху, старший, глядя на облака в небе и, как видно, думая о чем-то своем, равнодушно ответил:

– Сам знаешь…

Дорошкин ничего сам не знал, пожал плечами и отдал ложку и пустую миску одному из стражников.

И стал ждать, когда ему опять свяжут руки и поведут дальше.

«Теперь, наверно, вниз, под гору».

Спускаться по камням Дорошкину всегда было труднее, чем подниматься. Подумав об этом, он посмотрел на свои недавно купленные заграничные коричневые туфли. «Что-то останется от них, когда мы будем у подножья?»

Но вниз не пошли. И руки Дорошкина остались несвязанными.

Недалеко от камня, где только что был обед, старший укрепил вытащенную из-за спины деревянную вешку, потом подошел к Дорошкину, слегка и недолго помассажировал ему плечи, потом, взяв за руку, отвел на несколько шагов назад. И, указав на вешку, вдруг громко скомандовал:

– Прямо! Бегом! Марш!

Дорошкин мигом очутился на краю горы, которая («о, ужас!»), обрывалась бесконечно уходившей вниз каменной стеной. Понимая, что жить ему осталось совсем недолго, он инстинктивно расставил руки и… могучая сила вдруг стремительно понесла его куда-то вверх, мимо неожиданно загоревшихся на небе звезд.

В ушах засвистел воздух, но Василий Егорович все же услышал, как с правого бока подлетевший к нему старший приказал:

– Расстегни куртку и сбрось туфли!

Дорошкин куртку расстегнул, но туфли сбрасывать не стал – пожалел.

Минут через двадцать сели на зеленую, украшенную разноцветными клумбами, ровную каменную площадку. Приземлившись, Дорошкин первым делом хотел было поинтересоваться, куда это они прибыли, но старший опередил его, объявив:

– Конечная остановка.

Вправо и влево уходила длинная, сложенная из больших гранитных камней стена. Ее прерывала высокая арка, похожая на те, что строили древние люди, когда хотели сохранить в памяти потомков свои триумфальные победы над соседями. На фронтоне арки Дорошкин увидел крупную блестевшую на солнце («похоже, сделана из нержавейки») надпись «Главный Суд», ниже красными кирпичами было выложено слово помельче: «Канцелярия». Прочитав надписи, Василий Егорович заробел, потому что всегда боялся судов, хотя и жил, стараясь не нарушать государственные законы, – и те, которые считал не вполне справедливыми, и те, которые было справедливыми, но никогда никем, кроме Дорошкина, не исполнялись.

Заметив на лице нашего героя тень робости, старший подбодрил его:

– Главное, ты там не ври.

– Да я никогда не вру.

Стражник посмотрел в глаза Дорошкина, и тому показалось, что губы старшего дрогнули.

«Наверно, не поверил, что не вру. Никто не верит».

За столом сидел крупный, совершенно лысый, одетый в незнакомую Дорошкину форму мужчина. На нем были голубая мантия и белая рубашка, а там, где полагается быть галстуку, висели яркие, как видно, прошитые золотой нитью желтые тесемочки; на столе лежала похожая на матросскую бескозырку черная шапочка, тоже увенчанная блестевшим желтым кантом. Дорошкин подумал, что это, наверно, судья, и ощутил в коленях легкую дрожь. Но мужчина в мантии на стоявшего посреди кабинета Дорошкина посмотрел без злобы и раздражения (без тех как бы по долгу службы полагающихся выражений на физиономии, с которыми встречают клиентов наши отечественные должностные лица). Кивнул на стул, стоявший рядом со столом:

– Снимай куртку, Василий Егорович, проходи, садись.

«Знает, как меня зовут… Кажется, вежливый…»

Дорошкин снял куртку и шапочку с длинным козырьком (они тотчас же куда-то исчезли) и, сев, осмотрелся. В просторном кабинете стены были каменными, а потолок деревянным. С потолка свисала небольшая, но хорошо освещавшая кабинет люстра. На столе судьи, кроме уже упомянутой нами шапочки, лежали только две толстые папки, на одной из которых (серой) Дорошкин, покосившись, прочитал «Жизнь», на второй (черной), она была потоньше, – «Грехи».

Дрожь в коленках усиливалась.

Судья, пошевелившись, поудобнее устроился в кресле.

– Как видишь, Василий Егорович, – он кивнул на папки, – мы о тебе знаем все.

«Зачем тогда привели?» – несильно обидевшись, пожал плечами Дорошкин.

– Поясню: документов, которые содержатся в этих папках, – судья обеими руками приподнял, но тотчас же вернул папки на место, – достаточно, чтобы вынести тебе Справедливый Приговор. Но по нашему регламенту, прежде чем объявить Окончательное Решение, мы обязаны (бюрократическая формальность, Дорошкин!) выслушать твое последнее слово.

– О чем? – дрожь в коленках, кажется, начала утихать.

– О твоей жизни, Василий Егорович.

– Факты?

– Не только.

– О душе?

– Можно и о душе.

Дорошкина успокаивала корректность интонаций и слов судьи.

«Будь что будет…»

– Как мне обращаться к вам? Ваша честь?

– Да, так.

Первый вопрос, подобно параграфам в известных Дорошкину официальных анкетах, здесь, как видно, давно сложился и согласно регламента изменениям не подлежал.

– Каждому человеку, – лицо судьи оставалось серьезным, но не строгим, – Верховной Силой определено Высшее Предназначение. Знал ли ты, Дорошкин, что тебе Предписывалось, и если знал, то как исполнил Верховную Волю?

Обдумывая ответ, Дорошкин вспомнил последнюю ночь и сказанное тогда себе: «жизнь прожита не так»… Но при чем тут Предназначение или чья-то, пусть даже и Верховная, воля? Василий Егорович не верил в Высшую Силу и Предназначение, однако вслух признаваться в этом сейчас побоялся и вместо ответа тоже задал вопрос:

– А как, ваша честь, человек может знать о предназначенном ему?

– Надо слушать Голос.

Смысл этих слов Дорошкин понял приблизительно, впрочем, догадался, что имел ввиду судья.