Владимир Янсюкевич - Шёпот стрекоз (сборник)

Впереди, перспективно сужаясь, уходили к новому русскому ресторану, перегородившему бульвар, два ряда грушеобразных желтых фонарей. Бульвар был безлюден, и только вдали, за рестораном, где пруд превратили в каток, царило праздничное оживление.

Дойдя до ресторана, профессор бросил взгляд на купающуюся в огнях огромную елку, установленную посреди бурлящего конькобежцами катка, и свернул направо. Почти бегом пересек трамвайную линию, окунулся в темноту арки дома номер №12 и скрылся в глубине внутреннего двора. Преодолев зигзагом двор с высокими старыми тополями, он вышел в Потаповский переулок, перебрался на другую сторону и зашагал к Покровке. Но метров через тридцать, миновав слегка завалившийся одноэтажный дом старинной постройки, нырнул под арку серой восьмиэтажной громадины с эркерами. Очутившись в небольшом проходном пространстве между домами, он заспешил, свернул в дворовый аппендикс со множеством разнокалиберных сарайчиков, по крышу засыпанных снегом, почти подбежал к узкому, словно нос корабля, кирпичному зданию с развалившимся под самой кровлей углом, ещё раз оглянулся и скрылся за железной дверцей, ведущей в подвал.

Возможно, профессор догадывался, что за ним тенью следовала тёмная фигура в чёрных, облегающих массивные ноги, кожаных брюках, чёрной кожаной куртке, с чёрной круглой шапочкой на голове, тоже кожаной. Несмотря на открытость лица, как раз лица-то и невозможно было у неё разглядеть. То ли оно по какой-то причине совершенно отсутствовало, то ли было закрыто непроницаемой маской. Одним словом, шапочка, казалось, была надета не на голову, а на круглую деревянную болванку, какие использовали раньше для формовки фетровых шляп. У ресторана фигура замешкала, пропустив трезвонивший на весь бульвар трамвай, и потеряла из виду мужчину в заячьей шапке. Потом рыскающей походкой, наугад, прошлась по дворам, выскочила на Потаповский и застыла в недоумении. Снег здесь уже соскребли до асфальта и найти человека по следам не представлялось возможным. Потоптавшись с минуту посреди дороги, кожаная фигура прогулочным шагом, вразвалку, устремилась к Покровке.

Профессор запер дверь на ключ, бесшумно переместил массивную задвижку, постоял немного, слушая улицу, затем стряхнул с себя снег и в полной темноте, на ощупь, задевая стоявшие у стены лопаты, спустился по каменной лестнице в подвал, за много лет ставший для него, если не родным, то привычным, плотно притворил вторую дверь, щёлкнул выключателем.

Круглый тряпичный абажур на проволочном каркасе, подобранный им на помойке и подвешенный под потолком исключительно для ностальгического уюта, осветил рыжим светом нехитрую холостяцкую меблировку, тоже вторичного пользования или, как теперь говорят и у нас, сэкондхэнд . Всё самое необходимое для полежать, посидеть, и переодеться. И, разумеется, для поработать интеллектуально: в дальнем углу стоял колченогий обшарпанный письменный стол с настольной лампой на нём, стопкой медицинских книг, тетрадями с записями и ведомыми только автору графиками и схемами.

Посреди комнаты мышка обстоятельно обгрызала корку чёрного хлеба, накануне непредусмотрительно оставленную профессором на столе. Она лениво повернула голову к вошедшему и пушистым шарикам неторопливо покатилась в угол, утаскивая за собой лакомый огрызок «черняшки».

Незваная гостья вызвала недовольство профессора, и потому он воспользовался бесцеремонной формой приветствия – «Да, пришёл! Здесь я хозяин. Пока. А ты убирайся восвояси!» – затем снял куртку, промокнул свежей салфеткой лоб, облегченно вздохнул.

Работа шла к завершению. Вожделенный аппарат возвышался перед ним в бетонной нише, подмигивая разноцветными глазками датчиков. Оставалось пройти последний, самый ответственный этап его многолетних трудов – испытание.

В подвале стояла нестерпимая духота – сказывалось соседство с бойлерной. И ещё висела в воздухе ничем неистребимая вонь, смесь прогнившей тары и протухшей рыбы, оставшаяся с тех лихих времён, когда новоявленные предприниматели арендовали подвал в качестве продовольственного склада. Примешиваясь к духоте, она делала атмосферу в помещении чересчур тяжёлой, затхлой, вызывавшей тошноту. И потому каждые три часа приходилось врубать вентиляцию. Благо, она работала. Профессор отсутствовал почти сутки, воздух настоялся, и от этой вони надо было срочно избавляться. Он приблизился к обшарпанной стене, нажал на чёрную кнопку. Где-то в утробе здания заскрежетало, загудело. Откуда-то сверху ледяным драконом влетел в помещение поток снежного воздуха и, обшарив все закоулки, залёг на каменном полу. Профессор опустился на стул, отдышаться. Пощупал пульс – учащённый. Надо успокоиться.

У него была своя комната в коммуналке, в другом районе, куда он наведывался раз в месяц – оплатить услуги и заодно показаться соседу-сантехнику, дабы у того, недавно женившегося, не возникало соблазна «прихватизировать» пустующие пятнадцать квадратов. А сам жил в подвале, боясь оставлять на длительное время без присмотра своё детище, на создание которого он ухлопал тридцать лет своего аскетического, полуголодного существования, отказавшись от радостей семейной жизни и от сомнительных почестей в мире науки. Нельзя было допустить, чтобы какая-то непредвиденная случайность свела все его труды на нет. Лишиться теперь своего аппарата было для профессора равносильно самоубийству. Сейчас он смотрел на него и, вспоминая долгую дорогу к сегодняшнему дню, безмолвно благодарил и своих друзей, которых можно было по пальцам пересчитать, и врагов, которых в итоге оказалось больше, чем звёзд на небе…

Профессор Ангел Горбин начинал свою карьеру младшим научным сотрудником института Мозга. Первые месяцы молодой учёный занимался, что называется, лаборантской подёнщиной и участвовал в незначительных экспериментах. Однако и на этом скромном поприще он сумел приобрести немалый позитивный опыт и даже ухитрился высказать ряд ценных для науки предположений. И талантливого лаборанта стали привлекать к более существенным научным разработкам. В двадцать пять лет он защитил кандидатскую, в тридцать – докторскую и получил звание профессора.

Институт занимался проблемами мозга сразу в нескольких направлениях. Но вскоре профессор Горбин провозгласил своё, обозначив его, как «Репродуктивная функция мозга» (с подзаголовком: «генеральная регенерация органов»), и потребовал под свой проект небывалых по тем временам денежных средств. Инициативу профессора начальство отвергло с порога и в средствах ему отказали. Но он продолжал негласно работать в своём направлении параллельно навязанным ему темам.