Аслан Кушу - Гончарный круг (сборник)

Все трое в колеснице были безмолвны. Ощутив непреодолимое желание быть с ними, Казбич рванулся с места, но движения его были медленны и плавны, а колесница неумолимо удалялась. Не выдержав, Казбич стал кричать: «Вы слышите, остановитесь, я очень хочу к вам и не желаю возвращаться в свой дом, что опустел и опостылел без вас. Я не хочу возвращаться туда, где не смог, как того хотел, оплакать сына, потому что, как мужчине и воину, мне это не подобало. Я не хочу возвращаться в дом, в котором никогда не родятся мои внуки и который вот-вот спалят урусы…» Он бежал, и слезы катились по лицу, а колесница по-прежнему быстро удалялась, но уже не по земле, а по воздуху, в небо. И лишь голос, наверное, деда, потому что не был похож на отцовский и сына, ответил ему громогласно: «Не время! И запомни: еще ни один мужчина в нашем роду не умирал, лежа в своей постели, а непременно от пули или кинжала, или восседая в седле!»

– Приснится же такое! – вскочил Казбич, устыдившись слез и сиюминутной слабости даже во сне, и все же крепко задумался над тем, что было якобы сказано свыше.

Потом он свесил ноги с кровати, в груди клокотало, будто кто-то открывал в нее помалу запруду, наполняя силами, что разливались по рукам и ногам. Он поднялся, еще ощущая некоторый озноб. Голова чуть кружилась, но ноги на удивление стояли твердо. Казбич надел ичики, черкеску, папаху, накинул башлык, свернул бурку и вышел. В мрак уже окончательно закралось теплое весеннее утро и наполнило округу светом. Во дворе у коновязи дожевывал скошенную его друзьями траву Карагез. Казбич набросил на него уздечку, седло, затянул подпруги. Затем, ухватившись за луки, встал на коновязь и почти влез в седло, что теперь, казалось, удивило Карагеза, привыкшего к его ловкому прыжку на спину Конь осторожно понес хозяина со двора.

Они спустились в балку, где по гальке, словно радуясь утру, журчала речушка. Казбич перед походами всегда поил в ней коня и мылся сам, но сегодня ощутить прохладу горной реки выпало только Карагезу Поводя ноздрями, он напился воды и застыл, ожидая по привычке, когда с него спрыгнет хозяин. Казбич же был неподвижен. «Многое из того, что я делал и к чему ты привык, Карагез, – подумал он, – мне теперь не по силам». И только потом дернул поводья. Если бы Карагез умел говорить, то, наверное, спросил бы его в ту минуту: «Если у тебя уже нет сил, чтобы сойти с меня, зачем нам эти беспокойства и куда мы идем?» На что Казбич непременно ответил бы с верой в провидение: «Сегодня, друг мой, должно произойти что-то важное, не может не произойти, и мы не будем безучастны к этому».

Вдали от аула Карагез зафыркал и заупрямился, но, повинуясь воле хозяина, с которым готов был идти на верную смерть, пошел дальше. А потом из кустов выскочил напуганный волк, затравивший зайца, и Карагез попятился, встал на дыбы, а Казбич упал лицом на камни. Конь тоже был изрядно напуган, но хозяина не бросил, а простоял над ним почти до обеда. К этому времени по горной дороге заскрипела повозка и, подъехав, остановилась. Из нее вышла седая цыганка и, перевернув лежащего, несказанно удивилась:

– Казбич!

Тот поднял расцарапанные камнями веки и спросил:

– Кто ты, цыганка? Откуда знаешь меня?

– Разве можно узнать в старухе ту, которую никогда не замечал молодой, – грустно пошутила она и добавила, – кто же не знает в наших краях Казбича?

– В наших? – пуще прежнего удивился он, разглядывая ее цветастые одежды.

– В наших! – улыбнулась женщина. – Хасас я, дочь кузнеца Хато. Казбич некоторое время силился что-то припомнить, а потом спросил:

– Не та ли ты Хасас, о которой до сих пор поют в наших аулах, что без оглядки ушла за цыганом в ночь?

– Та, та! – снова улыбнулась она и, напоив водой, вытерла ему лицо, подложила под голову скатанную бурку.

– Где же ты была до сих пор?

– Легче спросить, где я не была, – ответила она. – Кочевала по России.

– И какая же она – Россия? – поинтересовался Казбич.

– Необъятная и могучая, – ответила Хасас. – Только в одном ее городе могут жить столько человек, сколько нет в нашей Шапсугии, а городов много. Наслышана была я там и о твоих подвигах.

Он удивленно поднял брови.

– И что же ты слышала?

– А то, что с тобой, как с достойным противником, сам царь русский считается, даже портрет твой в своем дворце иметь пожелал, а ты отказал.

– Было такое, – ответил он, – присылал ходатаев.

– Почему же ты отказался от этой почести?

– Я воин, Хасас, а не злодей, – ответил он, – подумал, что моим портретом детей русских будут пугать. А этого я не хотел бы.

Некоторое время они молчали, потом Казбич спросил:

– Куда же теперь путь держишь?

– В родной наш аул, – ответила она. – Орлы, Казбич, умирают на взлете, а человек предпочитает на родине.

– И то верно, – поддержал он.

– Мы вблизи кочевали, под Азовом, и я сказала о решении ехать домой детям и внукам и что не хочу, как принято у цыган, быть похороненной где-то в поле. Они поплакали, но согласились и проводили табором до самой Тамани.

Потом каждый из них задумался о своем: Казбич, глядя вниз, на реку, а Хасас, подперев голову ладонью. «Странно устроена жизнь, – рассуждала она, – не дает спокойно умереть, вынуждая ворошить прошлое, будто спрятала под пожухлой листвой для тебя самую большую свою тайну. И зачем мне было суждено родиться с ним в одном ауле, а теперь встретить на склоне лет беспомощным, брошенным судьбой к моим ногам? Нет ответа. А правду знает только бог».

Она поправила под его головой бурку и поймала себя на мысли, что позаботилась с той же девичьей, чистой любовью. Но это был только миг, согретый чувствами из прошлого, безвозвратного и вызывающего горькое сожаление. Хасас любила Казбича еще совсем девочкой, а он никогда не замечал ее, любила взрослой девушкой, а он уходил в дальние походы и долго не возвращался, поселяя в ее сердце страх и непроходящую тревогу. К редким аульским свадьбам, на которых Казбич мог бы быть, Хасас готовилась загодя – шила новые наряды, училась танцевать перед зеркалом, представляя в мечтах, как все будет, когда он, сверкнув очами, отметит ее среди подруг и пригласит в круг. Он бывал на этих свадьбах, но опять не замечал ее, хотя она и не была дурнушкой. Однажды, когда Казбич вновь отдал предпочтенье другой, Хасас упала в обморок, но никто даже не догадался, почему это с ней случилось. Так крепко и глубоко прятала она эту тайну, проклиная в исступлении того, кто первым решил, что адыгская девушка за семью печатями должна скрывать свою любовь. Мать отвела ее после того обморока к знахарке, та сказала: «Это девичье, вот выйдешь замуж и пройдет». – «За кого замуж, – печально подумала она, – если он один держит годы в плену мое сердце, и горит, и горит в нем огонь…» А потом Казбич привел из натухаев [5]синеокую Шанд, и белый свет померк в глазах Хасас. Не бывает в жизни глубже отчаянья, чем от краха первой и кажущейся последней любви. И она ушла за первым мужчиной – цыганом, который предложил руку и сердце, и чей табор в ночь женитьбы Казбича стоял за аулом…

Читать дальше