Адель Барабаш - Письма русскому буддисту

Цилиндры не давали ему покоя, они мешали, вредили, уничтожали все доброе, красивое и веселое. По ночам злоумышленники обливали жизнерадостные дома черной краской, подпиливали им ноги и мазали двери домов дегтем с вороньими перьями.

Эти мелкие проказы были приостановлены его благородством ночной бдительной охраной, которая не подпускала врагов к домам и садам города.

Но это еще были не самые грустные и не самые радостные события в новой жизни генерала Крона. Пасмурным утром Крона вызвал к себе генерал всех на свете генералов, и черных и белых, и сказал:

— Дорогой мой Крон! Ты достойный генерал! — и все прочие любезности. – Я слишком много теряю счастья от твоего безрассудного благородства. Будь чуть менее расточительным, и я буду более счастливым. Пойми, я не могу делиться собственным благополучием с твоими разноцветными бундерлогами.

Благородному генералу было достаточно этих слов, чтобы понять неблагородную природу своего самого высшего генерала. В этот день генерал Крон умер. Он умер для всякого рода генеральства. Он понял, что ни медали, ни ордена не защищают человека от подлого и хищного чернородейства – так древние благородные генералы прозвали человеческую природу, лишенную высокой идеи бытия. Только портрет Дон Кихота, висевший когда-то на стене ордена благородных генералов, остался непоколебим в сердце Крона, как образ рыцаря чистейшего благородства.

Крон был чернее тучи, тяжелее индийского слона, если бы не один мааааленький солнечный зайчик – знание того, что мысль бесконечна и для нее не существует тупика и предела, она свободна и всесильна.

Генерал, сохранивший свет, стал думать, как победить цилиндры, неблагородных генералов, и генерала генералов: начну с самого простого — уничтожить их. Злом зла не победить, а играя по правилам зла, я стану злодеем и не замечу, как сам буду перекрашивать дома в черный цвет и сначала стыдливо тупить глаза, а потом, когда привыкну, перестану отличать зло от добра. Нет, это не для меня. Если я притворюсь, что я такой же как они, но буду делать благородные дела, они поймут, что в их науке я не поднаторел, что самый мелкий из них хитрей и изощреннее чем я, а все мои потуги к благородству сочтут, в лучшем случае, за слабость и угодливость, а скорее всего, за слабоумие, и упрячут меня в сумасшедший дом, чтобы не мешал.… Не то. А может быть, бросить все?! Засесть в библиотеке и написать самую большую и самую мудрую книгу, но ведь тогда ничего не изменится к лучшему и книга вряд ли получится хорошей, если вокруг будет царствовать только зло, только цилиндры, только жадность и порок! Кто тогда будет читать мою мудрую книгу? Это не выход. А если я убежу наивысочайшего генерала, что ему в цилиндр утекать будет больше в том случае, если будет чему утекать. И чем больше такого будет, тем и утекать будет больше. Скорее всего, он ответит мне, что текло, течет и будет течь, причем без каких-либо усилий с его стороны, головной боли, споров и переживаний. «Пусть течет немножко меньше, но не ломает привычный уклад, — ответит мне генерал генералов. Так что уймись, мой друг, и делай как все, а за благородное рвение, награжу тебя еще одним орденом благороднейшего благородства».

– Вот и тупик, мой солнечный зайчик, – сказал Крон, опустивши плечи. – Хотя, нет! Не все потеряно – радостно воскликнул генерал Крон и позвал, — мой милый, мой добрый волшебник Молочный Улун, приди ко мне, на тебя вся надежда.

— Что сказать тебе, мой друг, в старину был способ, когда генералы генералов верили в ясновидящих и колдунов, которые в свою очередь, могли подсказать правильное решение. Но в прошлом году генерал генералов казнил своего колдуна за то, что он не сумел устроить ему пляжный сезон в крещенские морозы.

Второй вариант – это, конечно, жены и дети, которые в прежние времена имели влияние на генерала генералов, но нынешний генерал не лыком шит. Заподозрив жену в измене, он пожизненно заточил ее в сторожевой башне, а детей, чтоб не дурили, записал в юнкера – теперь они двадцать часов в сутки заняты строевой подготовкой.

Можно было бы подействовать на него с помощью духовника и патриарха государства, но тот впал в немилость за то, что упросил генерала генералов не обкладывать Господа Бога данью. Он и сам теперь на волосок от смерти.

Можно было бы отравить генерала генералов, хоть это и потребовало бы значительных усилий. Но и это бессмысленно – сотни злобных генеральчиков стоят в очереди, чтобы занять его место.

Мой благородный Крон! Забудь о борьбе. Представь, ты посреди болота, со всех сторон трясина, но есть кочки, жалкие стволы березок и ты знаешь, что солнце встает на востоке. Выбери направление и иди по намеченному пути – с кочки на кочку, цепляясь за траву и ветки, пока хватит сил и любви к жизни. Что будет дальше? Я же волшебник. И если ты будешь делать все, как я сказал, случится чудо.

Зачем стремиться в ад или бояться рая, когда мы носим их в самих себе? Во-первых, хочется заметить, что прекрасно начинать что-то писать с великих строк. Во-вторых, записала я ее неверно, но от перемены мест сумма мысли не меняется. И действительно, мысль гораздо страшнее безумия, бог гораздо суровее дьявола. Дьявол – это образ всех человеческих пороков, и он прощает нам наши маленькие подлости, слабости и говорит – поспите еще немного, ну что с того, что вы еще поспите, ну предадите пару раз еще, ну что с того, а вот потом вы все исправите, все успеете, превозможете, преодолеете и победите.

А сказать я хотела что-то совершенно другое. Вот так всегда. Говорят, что у женщин слабое дыхание, что касается поэзии, да и вообще мысли – не могут они от начала до конца высказать свою мысль (есть ли она вообще?). Анна Андреевна? Ну, это уже совсем другой разговор. Трудный и долгий. Об этом потом.

Однажды я напишу про Зюнгера Мышлера. Это тот, человек, который не мог, не хотел смириться с тем, что жизнь многогранна, что нельзя все воспринимать буквально. Представим пирамиду и обойдем ее со всех сторон: с одной ты видишь одно, с другой ее грани – другое, с третьей – третье. Люблю Сократа. Он говорил о едином общем взгляде на все вещи, на все процессы. А если смотреть на пирамиду сверху, то видишь, что она и одно, и второе, и третье. Зюнгер Мышлер топочет ножками. Ему не нравится этот взгляд. Как же это – не утверждать ничего, не спорить, не настаивать. Бедный Мышлер, бедный мой герой, как бы хотелось ему однозначности.

Вот, например, страх. Несколько лет назад, когда мне рассказали о главном – я долго боялась. Что-то сделать неправильно, предать, нарушить. Вместе с этим боялась всего вообще – мира, людей, мыслей, памяти.…А теперь нет страха. Но хорошо ли это? Не бояться предать, нарушить, сделать неправильный шаг. Бедный мой Зюнгер Мышлер. Он стал худой от противоречий и гордыни. Как сказал поэт — гордыня всегда в превосходной степени. Всегда самая. Самая смелая, самая трусливая, самая несчастная, самая хорошая или самая плохая. Неважно какая – лишь бы самая. Вот и его бросает из крайности в крайность. В чем его беда, где причина его несчастий, начало, корень?