Адель Барабаш - Письма русскому буддисту

Признаться, я не очень люблю этого Зюнгера Мышлера. Но иногда так его понимаю.

Но не стану я, как Федор Михайлович, бросать своих героев в непроглядную тьму, навсегда. Ведь ни одного героя он не вывел на свет. Раскольников сначала был самый мятущийся, затем самый заблудившийся, потом самый грешный, а в конце самый раскаявшийся. Это тоже серьезная тема. Но недолгая и несчастная. Самый приятный его персонаж – Ставрогин, и он тоже в превосходной степени от начала до конца. В белом костюме, в роскошной шляпе, кусается, а разговор со священником ему не понравился, более всего тем, что он простил его. А как хотелось Ставрогину, чтобы его грех был непростителен, чудовищен, невероятен. А какой-то жалкий старик не ужаснулся, не испугался, и оправдывать стал. Думайте сами, не хочу о Достоевском.

И что же все-таки я хотела сказать?

Много чего. И про того героя, о котором Фасбиндер снял пятнадцатичасовой фильм, и про Распутина, и про маньяка, который испугался нашего крика и побежал так быстро, как не бегает ни одно из известных мне животных. Как сказал мой друг, маньяки – самые большие трусы. А я кричала убегающему – я знаю, кого ты убил прошлым летом. Наверняка вы видели людей с таким лицом, и, может, не однажды. Это болезнь Дауна – глаза-щелочки, щеки пухлые и визгливый истеричный голос.

В последнее время мы пьем шампанское: не так тяжело, как водка, и вкусно, и голова не болит. А потом самый лучший весенний напиток – такой же пузырьковый, как и весна. Страсти и пузырики, и щепка на щепку лезет, и солнце яркое, и думать не хочется. Я не люблю весну. Хотя мило и смешно все это. А все же начнутся майские грозы и будут мысли, и пройдет эта лимонадная народная радость . Как в одном из стихотворений назвал все это мой друг поэт.

А недавно наш приятель, великий историк, молодой и контуженный на площади Минутка, познакомил нас со своим четвертым котом – чекистом, Игорем Ивановичем. У историка три кота, и он очень заботится о чекисте, покупает ему тушенку, макароны и водку. Мы читали стихи, закусывали все это дело «краковской». А когда пришли домой, обнаружили, что самая роскошная наша зажигалка с фонариком разобрана по частям, и там, где был встроен фонарик – дырка. Это у них профессиональное. Но какая же деликатная у него форма паранойи – разобрал и снова положил в карман вместе со всеми ее частями. А утром пошли мы к чекисту на обед, позвал нас. Я не удержалась – Игорь Иванович ну зачем же зажигалку нашу по частям разобрали. Что? Я? Да я вам любые, вот выбирайте.

А с историком мы познакомились пару лет назад. Мы читали стихи прохожим, а он подошел, прочел Гумилева и пригласил нас на кладбище за лесом. Мы шли, а он светил нам в лица фонариком, и смотрел, боимся или нет. Спустя полгода он хотел нас убить, но теперь все прошло, он говорит, что растет над собой и смеется. Мы любим его, он хороший человек.

А еще я много чего хотела бы сказать. Но печатаю я сама, а не какая-нибудь Анна Сниткина. Вот была бы сейчас рядом милая машинистка, лучше бы рыженькая, голенькая, сидела бы и записывала – я бы на пару томов надиктовала. А потом мы спали бы с ней в обнимку, а волосы у нее пахли бы чем-нибудь вкусным – каштанами или дождем, а может и не спали бы, сидели бы обе голые читали стихи, пили шампанское и обсуждали великих женщин и воображали бы размеры любовных орудий поэтов, философов, хохотали бы, танцевали. А потом разбудили бы моего друга, поэта и подарили бы ему столько любви, что после этого он проспал бы еще сутки.

А хулиганка я была ужасная. Я воровала лошадей, потом была секретным агентом, потом угоняла машины, дралась, задиралась и хотела совершать подвиги и быть великой… в чем? А какая разница. С бандитами – великой бандиткой, с агентами – агентессой, с поэтами – поэтессой.

Бедный Зюнгер Мышлер ему так тяжело. А будет еще тяжелее, потому, что я все же намерена привести его к свету. Зачем стремится в рай или бояться ада, когда мы носим их в самих себе. Так кажется?

Здравствуйте, я ангел, но не тот, который пронзает сердца людей стрелами любви, не тот, кто подсказывает им правильные пути или бережет их жизни. Весь этот ангельский сонм придумали сами люди. Они вообще странные существа – они постоянно обманывают себя и без этого жить не могут. Нет, нас не семь миллиардов, или сколько там уже у вас на земле расплодилось, чтобы на каждого по ангелу. Мой возраст вечность. Ангел смерти – звучит как-то по-человечески красиво. Просто ангел, задача которого запечатлеть каждое расставание с жизнью. Это нужно не для того, чтобы хорошим помочь остаться, а плохим уйти – для нас не существует плохих и хороших, а необходимо это для поддержания равновесия в мире, для сохранения всех взаимосвязей. Ведь нельзя же допустить, чтобы сегодня человек умер, а завтра вышел на работу, как ни в чем ни бывало. Такое случалось, но очень редко, и виной тому была моя невнимательность.

Я не летаю от одного умирающего к другому, как думают люди. Я вижу всех сразу, одновременно. Редкие люди могут мыслить объемами, но и они могут только вообразить, как это – видеть все сразу.

Мне никого не жаль. Вы думаете, как это, наверное, страшно – видеть только смерть. Это не так. Во-первых, смерть – это естественный процесс жизни, и ничего в нем страшного нет. Почему люди не рыдают, когда с деревьев опадают листья и гниют прямо на их глазах, и более того — у них под ногами. А для нас, ангелов, разницы нет – что люди, что листья, что рыбы, что звезды. Сотни жизней заканчиваются, сотни рождаются. Да и вижу я не только смерть, она всегда связана с жизнью, они друг без друга не существуют. А сколько я вижу историй, интриг, приключений. Это вечное кино – режиссер великолепный, а вот актеры иногда подводят, но это не главное. Так вот, я — киноман.

Мне трудно бывает понять людей, хотя они наделены той же мыслью, что и мы – ангелы. Вот, например, если остановить взгляд на семействе из Змеиногорска – умирает их бабушка. Когда она вырывается из смерти, она много говорит, бьет их костылями, плюется в родственников кашей – все они думают – когда же ты сдохнешь уже, мерзкая старая развалина – именно так и думают.

Но стоит бабушке вернуться в предсмертное состояние, когда она не в силах говорить и драться костылями, они начинают всем семейством возвращать ее к жизни: кормить ее кашей, витаминами, поминутно протирать ее ароматными салфетками, а она только в потолок смотрит и ничего не понимает. Они начинают ее любить, когда она почти умерла. Дочь ее полночи рыдает в подушку, а следующие полночи медитирует на тему: каково это умирать, чтобы разделить горечь ухода с матерью. Сын листает альбомы с фотографиями, заставляет сонных детей смотреть, какая бабушка была молодая и красивая, в глазах его блестят слезы; а дети просто хотят спать, но завороженные переменой в папе, продолжают смотреть альбом и изучают папину физиогномику: то он улыбнется сквозь слезы, то всплакнет, некрасиво искривив рот.