Александр Филиппов - Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

– И помогло?! – не скрывая восторга, выдохнул Новокрещенов

– Представьте себе… Да что ж, хе-хе, представлять! Можете даже потрогать меня, живой, как видите. Прекрасно себя чувствую, не по годам бодр. А мог бы уже два года… того. Разлагаться на кладбище.

– Здорово!

– Константин Павлович, в отличие от лекарей, пошел не от болезни, а от причины ее. Депрессия вызвала сбой в биоэнергетике моего организма. Требовалось открыть забившиеся чакры, почистить энергетические каналы…

– Во-во, и до чакр дошло! Я же чувствовал! – ликовал гость. – И… почем это удовольствие?»

– В каком смысле? – не понял Григорий Измаилович.

– В денежном. Чакры откупорить, каналы продраить… энергетические… Дорого, наверное? Работа-то титаническая!

– Дорого, – не чувствуя издевки, согласился Григорий Измаилович. – Лечение действительно уникальное. Это же не таблетку в рот пациента сунуть.

– Конечно, конечно, – понимающе закивал гость. – Но во сколько это вам обошлось? Я уже не как журналист, как человек спрашиваю. У меня, знаете ли, бабушка… В безнадежном состоянии…

– Цены могут меняться – инфляция, – сочувственно вздохнул хозяин. – Я, например, продал трехкомнатную квартиру, купил вот эту, гораздо скромнее. И вырученной разницы как раз хватило оплатить лечение.

– Круто… – поцокал языком Новокрещенов.

– Но в этом тоже есть психотерапевтический смысл! – назидательно поднял палец Григорий Измаилович. – Включаются дополнительные механизмы борьбы организма за собственное существование… А деньги… не всё, друг мой, можно измерить деньгами. Я воскрес не только физически, но и морально. Обрел с выздоровлением новый мир – не этот, окружающий нас в повседневности, убогий, полный противоречий, человеческого несовершенства и подлости, а беспредельный, космический. Мир, где вечный эфирный ветер движет неподвластной времени материей. И теперь у меня, дышащего в унисон с этим космическим ветром, сохраняется вечный здоровый дух и бессмертная, как наша вселенная, душа!

Новокрещенов уже спрятал ненужный блокнот, внимал, подрагивая ногой, а потом перебил бесцеремонно:

– А зачем это вам?

– Ч-что? – поперхнулся от неожиданности Григорий Измаилович.

– Ну, бодрость, здоровье… Душа вечная. Вам-то они зачем?

– Как – зачем? – всплеснул руками хозяин. – Вы, должно быть, не поняли..

– Да все я понял, – пренебрежительно отмахнулся гость. – Не понял только, зачем все это именно вам. – Он сделал ударение на последнем слове, что должно было обидеть Григория Измаиловича, но тот не обиделся, а принялся разъяснять.

– Разве это не счастье – ощутить себя частичкой вечности? Безбрежного мира?

– По-моему, нет, – усмехнулся Новокрещенов. – Я, например, всегда себя так и ощущал. Частичкой. Травинкой в поле. Деревом в лесу. Дубом этаким. А потом помрем все, станем прахом, сеном. Или углем каменным. А после произрастем… В червяке каком-нибудь или в печном дыме… Чего ж здесь радостного-то?

– Да ведь в этом и заключается великое таинство жизни!

– Никакого таинства. – Пожал плечами Новокрещенов. – Круговорот веществ в природе. Обычное дело. Его в школах проходят. В младших классах.

– Вы циник! – заклеймил его гневно Григорий Измаилович.

– Ничуть, – улыбнулся ему приветливо гость. – Я тоже интересуюсь таинством жизни. Но не этой вашей чепухой на электронном уровне, а реальной, осмысленной жизнью. Почему, например, один человек живет хорошо, а другой – плохо? Почему один богат, а другой беден? Один стал президентом страны, а другой прозябает в безвестности? Вот в чем главное таинство, вот что следует разгадать! И никакая полиэтиленовая пирамида здесь не поможет.

Григорий Измаилович встал, взволнованно заходил по комнате.

– Мы говорим с вами о разных вещах и на разных языках. Вы… не понимаете. Для вас главное – достижение личного успеха. Дешевой популярности. Плотских утех!

– А вы разве этому чужды? – тоже поднялся, заканчивая бессмысленный теперь разговор Новокрещенов. – Статейки пишете, в газетенки пристраиваете..

– Я – не для себя! Я… для общества… попу… пуляризирую! – задохнулся от гнева Григорий Измаилович.

Новокрещенов презрительно оглядел жилище изобретателя и заявил мстительно:

– Вы вначале свою жизнь устройте по-человечески Жене помогите. Дочери. А потом уж все человечество осчастливливайте!

И вышел, оставив застывшего в недоумении рядом с дурацкой полиэтиленовой пирамидой Григория Измаиловича. И, пока спускался по лестнице загаженного подъезда, думал раскаянно, что высказанные ни в чем не повинному изобретателю упреки он, Новокрещенов, должен был прежде всего адресовать самому себе.

И когда сверху его догнал вопрос изобретателя, метнувшийся жалким эхом по грязной лестничной площадке: «А статья-то моя… печатать будете», – ответил, чтобы совсем уж не добивать заблудшую в пространствах космоса душу:

– Будем! Почему нет? О чем только нынче в газетах не пишут…

Ночью Самохин плохо спал.

В шесть часов, слушая ожившее и бормочущее радио на кухне, пил чай, курил, отдуваясь, и отходя от тяжкого, не принесшего бодрости сна. Потом, помаявшись от безделья, затеялся с постирушкой, бултыхал, полоская в ванной замоченное с вечера белье, отжимал крепко, по-мужски завертывая мокрую ткань восьмеркой так, что волокна потрескивали, чертыхался раздраженно, утирая с лица мыльные брызги вперемешку с потом, едва ли не злясь на умершую не вовремя Валентину, в результате чего он теперь вынужден заниматься таким исконно бабским делом, как стирка. Закончив, кряхтя выволок таз с горкой белья на балкон, прищепил, развесив, к веревкам трусы и майки, одновременно поглядывая вниз, на улицу, с опасением – не видит ли его кто за этим постыдным для мужика занятием?

Однако в ранний час по пасмурным тротуарам прохаживались, шаркая метлами, только дворники, да шныряли озабоченно в поисках пропитания бездомные кошки и оголодавшие за ночь бродячие псы.

Вернувшись на кухню, Самохин, чтобы занять себя чем-то в преддверии тягучего, однообразного дня, принялся готовить завтрак, который при желании можно было употребить позже как немудреный обед и даже ужин. Он был непривередлив в еде, и каждодневным блюдом ему служили вермишелевый суп либо жареная картошка. Пару раз в месяц, по выходным, он лепил для себя пельмени – полсотни, с запасом. Майорской пенсии хватало даже на то, чтобы держать в холодильнике палочку копченый колбасы и кусок перемерзшего, крошащегося под ножом сливочного масла. Так что обделенным материально он себя не считал, случались в его биографии времена и похуже, а потому раздражался, слыша жалобы стариков. «Тебе сколько лет в девяносто первом году было? Сгубили страну, а теперь ноете… Я б на месте молодых вам, старикам, и такой пенсии не платил. Не заслужили…»