Александр Филиппов - Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

Даже от одиночества Самохин уже не страдал, жил нелюдимо, редко выходя из дому, растеряв старых друзей и не заведя новых. Он перестал торопить время. Все самое важное в его судьбе уже произошло, и теперь он не ждал никаких перемен и не хотел их.

Все произошедшее со страной, начиная с 1991 года, казалось ему вовсе не волей случая, а логическим продолжением того всеобщего восторженного оптимизма и тупого самодовольства, от которых Самохин еще в шестидесятых годах сбежал на работу в тюрьму, где отношения между людьми строились честнее.

В начале девяностых он еще хаживал на митинги, устраиваемые левой оппозицией, и видел в глазах все тот же алчный блеск: «Дайте!» Или хотя бы пообещайте, что когда вернетесь к власти, дадите…

Отставному майору ничего уже не нужно было от этой жизни. Перенятый им когда-то зоновский принцип: «не верь, не бойся, не проси…», как ни какой иной, удачно подходил к условиям нынешнего бытия.

Самохин ничего не боялся: что, в самом деле, может случиться с ним страшнее, чем безвременные смерти дочери и затем жены; а уж просить он и вовсе не умел, не доводилось как-то, и осваивать подобные навыки под старость лет не собирался.

Зато он открыл для себя книги. Читал много, как никогда прежде. Небольшую, собранную еще женой библиотеку произведений, изучаемых по школьной программе, одолел за год. Потом начал было покупать для развлечения детективы – недорогие, в мягких обложках, грудами лежащие на книжных развалах, но быстро остыл. Если фабула произведения излагалась на первых страницах, Самохин без труда определял главного злодея, и читать дальше было неинтересно.

Теперь он читал классику, от которой, слава богу, в букинистических магазинах полки ломились.

Приобретая по цене пачки сигарет очередной фолиант, Самохин спешил домой, заваривал крепчайший «конвойный» чай и погружался в желтые, ломкие от старости страницы. Пожалуй, впервые нашел он для себя умных, всезнающих собеседников. Он наслаждался каждой мыслью, каждой фразой и удивлялся тому, что все, оказывается, уже было, и тысячи героев книг мучились и терзались теми же проблемами, которые не давали всю жизнь покоя Самохину.

Был период, когда он пытался изменить свою жизнь и даже, через год после смерти Валентины, отправился свататься к бывшей подруге жены, такой же, как сам, одинокой женщине, навещавшей его пару раз по старой памяти, но смалодушничал в последний момент, сбежал позорно, и с тех пор не предпринимал подобных попыток. Наверное, потому, что в глубине души сознавал всегда, что ни эта, полная и ухоженная дама, ни подобныe ей, не интересны ему ни с какой стороны, и сосуществование рядом людей, проживших большую часть жизни врозь, не связанных прошлым, станет обременительным для обоих.

Нельзя утверждать, что Самохин совсем уж не смотрел в сторону женщин, был полностью к ним равнодушен. Например, ему нравилась соседка, живущая этажом выше, – маленькая, стройная блондинка, неуловимо напоминавшая его покойную жену Валентину, только лет на двадцать моложе. Раз-другой в месяц пути их пересекались, она скользила золотистым солнечным зайчиком вдоль темных, исцарапанных стен подъезда, поднималась к себе на этаж и исчезала за дверью своей квартиры.

Гораздо чаще встречал Самохин ее сына – высокого, порывистого паренька, и, даже не видя, угадывал всякий раз, что это он с грохотом проносится по подъезду, перескакивая через три ступеньки. И если на пути ему попадался пожилой майор, паренек по-свойски улыбался, кивая:

– Здрас-сьте.

Несколько лет назад, когда еще жива была Валентина, его попросили помочь вынести гроб с телом матери маленькой блондинки.

Самохин видел на своем веку много смертей, но так и не сумел к ним привыкнуть, пряча за показным равнодушием потаенное детское недоумение: как же так – был человек – и нету.

Он завидовал верующим и даже ходил в церковь, стоял пред иконами, крестился, но рука тяжелела, благостные мысли не посещали, и он слепо таращился на лики святых и не видел за ними света. Ему казалось, что они строго надзирают за ним, так же, как он в свое время надзирал за конвоируемыми, предупреждая грозно: «Шаг в сторону из колонны считается побегом. Прыжок вверх – провокацией. Разобраться по пятеркам! Вперед»… Самохина передергивало от этой кощунственной аналогии, он сконфуженно переключал внимание на молящихся рядом старушек, на их испаханные морщинами лица, сухие, изработанные, с трудом складывающиеся в щепоть пальцы и чувствовал, что виноват перед ними больше, чем пред иконами, но повиниться не мог.

Священники – бородатые мужики в черных рясах – виделись ему вполне земными, и подойти к одному из них так, как делали это другие прихожане, склониться, прося благословения, поцеловать крепкую волосатую руку – для отставного майора было немыслимо…

В конце весны, после короткой распутицы как-то сразу навалилась на город жара, засвистел, заметался по лабиринту улиц горячий ветер, заныло, задергалось сердце, и Самохин, заглянув в спасительную баночку с таблетками, обнаружил, что лекарство кончается. Вытряхнув на ладонь красную, как предупреждающий огонек светофора, пилюлю, он сунул ее под язык и решил завтра же отправиться на прием к врачу, чтобы не оправдываться в очередной раз перед провизором за просроченный, истертый на сгибах рецепт.

Теплым благостным утром Самохин, приодевшись в светлые брюки и новую, не ношенную почти рубашку защитного цвета, в каких щеголяли обычно снявшие погоны отставники, отправился в свою увэдэвскую поликлинику.

В этот ранний час улицы были светлы и пустынны. Пахло влажной пылью, прибитой брызгами поливальных машин. Смог, нависавший над транспортными магистралями во второй половине дня, рассосался за ночь, и первозданное небо ласково голубело над городом.

Самохин шел неспеша по обновленным, свежевыметенным тротуарам, щурился на румяное по-доброму солнышко и думал о том, что таких вот ясных и безмятежных минут немного выдалось в его жизни.

Трехэтажные строения поликлиники и примыкающего к ней стационара образовывали маленький двор – эдакий зеленый оазис посреди промышленного запустенья. Вековые тополя плотно впивались в высосанную до щебеночной плотности землю, а между ними, в алебастровых вазонах, изваянных когда-то руками заключенных, в нездешней, калорийной от удобрения, как спецпаек, почве, сыто цвели одомашненные, никогда не видевшие простора полей ромашки. Рядом размещались деревянные лавочки, на которых приятно было отдохнуть в жаркий день под журчание фонтанчика.

Самохин терпеть не мог больниц, от их посещения у него портилось настроение, он чувствовал себя здесь потрепанным и списанным за ненадобностью.