Джулия Тот - Плохой хороший день (сборник)

Порой… – не часто, но – бывает:
Не в силах совладать с собой,
Обычный ветер в бурю превращая,
За несколько секунд до оснований разрушаем
Всё, что годами значило покой…
Через минуты – из обломков
Вновь жизнь пытаясь склеить – как была,
Мы снова в разочаровании устанем:
Видны следы от клея, и от шва…
Цвета меняя, – делая теплее,
Оттенки пробуем… но, – тщетно все, увы:
Останутся на жизни хрустале прозрачном
Обид, ненужно – высказанных слов
Неровные и липкие черты…

Серебристые листья оливы
Ветер трогает так осторожно,
Словно, боясь обжечься,
Словно, – боясь уколоться…
Ветру ведь так знакомы
Лживость красы и ласки
Бархатных лепестков,
Шуршаний листвы напрасных..
Ветер все еще помнит
Розы любовь с шипами,
Нежность вьюна объятий,
Что вырваться не давали..
Ветер так осторожно
Трогает листья оливы, —
зная, как это просто —
В рабы попасть любви чужой,
Неудержимой…

В Венеции, на перекрестке трёх каналов,
в отеле с радостным названьем «Арлекино»,
на этаже последнем – комната с балконом,
куда нас доброта судьбы капризно поселила…
Всего на пару дней венецианцам,
что реставрируют уставший, старый,
деревянный мост,
холодным утром будет открываться
престранный вид балкона наверху:
на крошечном, единственном
балконе «Арлекино»,
не торопясь на мост Риальто или
Гранд канал, – он и она,
на столике лишь – кофе, сигареты, —
так завороженно рассматривают даль…
Венецианцы – те, что реставрируют уставший
столетиями – деревянный старый мост,
с недоумением рассматривают пару:
нет ничего в дали – с балкона —
только крыши, только чайки,
да трех каналов шумный перехлест…
Но двое на балконе неизменно не торопясь
на мост Риальто или Гранд канал, – всё также —
кутаясь от марта в пледы,
почти не разговаривая, —
смотрят вдаль…
Венецианцы, шумные работой,
меж делом пробуют найти ответ:
чем так любуются он и она с балкона —
ведь ничего в дали венецианской нет…
Но, неожиданно увидев женщины улыбку,
ту, что и спутнику передала, —
венецианцы закричали: «BRAVO!» —
так им была близка разгадка того,
что видели в дали он и она…
В Венеции, на перескрестке трёх каналов,
в отеле с радостным названьем «Арлекино»,
на этаже последнем – комната с балконом,
с которого мы слушали – лениво
просыпающийся город,
шум ставен, открывающих венецианский день,
канала всплеск, когда почтовый катер
развозит ожидаемую кем-то весть,
колокола и гондольеров крики —
словно официальное начало дня,
веселые парящих чаек блики.. —
мы город слушали —
у каждого ведь музыка своя…
В Венеции – на перекрестке трёх каналов…

Через залив – напротив – фонарями
да силуэтами домов чужие жизни
мне улыбаются ли,
плачут ли от боли,
быть может, – счастьем светятся,
уютным сном теплы…
Отсюда не понять, не разобрать мне,
чем фонари мерцают в темноте
и чем живут через залив – напротив —
там, словно, мир иной
и общего у нас – лишь свет луны…
Быть может, кто-то – там,
через залив – напротив, —
вот так же дом мой видя на холме,
пытается понять мое сегодня:
среди других и на другой земле…
А, может быть, через залив – напротив —
неинтересна никому ни жизнь моя,
ни дом, что на холме, ни то,
как выглядят их дни отсюда,
где так иначе солнцем освещается земля…
Так мы живем: на разных берегах залива,
но, одинаково, когда звезда – комета – метеор,
разрезав радостным сияющим лучем
один на оба берега отрывок неба, —
желания прошепчем – об одном…
и станет никому уже не важно,
как там живут – на берегу другом, —
через залив – напротив, —
чем огни мерцали,
и скрыто что за силуэтами домов…

Дождями щедрый – Будапешта серый март…
Пять утра… Такси… Аэропорт..
Пустой – по – утреннему – ожиданий зал, —
все было так давно:
жизнь целую тому назад…
К тебе сбегАла – незнакомому еще,
в багаж отдав все то, что до тебя случилось,
но, все же – следом волоча
не выжженное прошлое свое…
сбегАю..
только жизнь остановилась:
словно, даруя время на решение,
задерживая вылет вновь и вновь,
таскать по залам ожиданий заставляет
сумку прошлого,
сомнений полную, —
дождями щедрый – Будапешта
безнадежный март…
Но, наконец, помилована жизнью:
объявлен вылет,
в зале ожиданий прошлое намеренно забыв,
к тебе – такому незнакомому сбегАю,
туда, где нет дождями щедрого,
беспомощного в грусти марта,
и Будапешта, полного моих обид…

Как грустно, что словам не превратиться в тени,
не танцевать премьерой вечной им на белизне стены,
не рассказать – в движении безмолвном – по —секрету, —
чем стать могли бы форму обретя они…
Нам не увидеть прошлого картины,
поведанные незнакомым старичком
в тиши вечерней,
не понять обиды, что причинили
в суе брошенным словцом:
кому – то, кто, возможно, – дорог,
лишь потому, что нам не лицезреть
те тени слов, что душат души,
неведомую доброту рассказа старичка,
им столь любимых лиц…
Так грустно, но словам не превратиться в тени,
заставив танцевать любовь и ненависть,
агонию и страх, —
в бесцветии обычно – сером,
на белизне стены показывая,
кем же истинно мы были —
в рассказах наших,
в суе брошенных словах..
Но, может быть, увидев лишь однажды
уродливые формы на уставшей белизне стены,
мы станем каплей лучше, —
иные тени подарить стремясь словам своим…

Ей сорок пять, а в доме – тишина,
Ему за шестьдесят, а он мечтает…
Хемингуэй поспорил как – то,
что в шести словах рассказ напишет…
а иные в них и жизни умещают…
Ей сорок пять, а в доме – пустота…
так многое хотелось бы сказать,
но, среди слушателей – только стены,
да то, чем жизни стали люди заменять:
ненужные столы, диваны, гобелены…
Со стен не смотрят на нее
несуществующих родных улыбки, —
лишь чувств чужих, блестя дороговизной,
картины шепчут об ошибках..
Ему за шестьдесят… и он мечтает,
растратив жизнь на «кукол» и «акул»,
о той, кто улыбается с холстов
его фантазией,
обычной человеческой любовью заполняя дом…
Вина бокалом одиночество глотая
в ночной прохлады мягкой тишине,
в который раз Она подумает о счастье
той незнакомки, что с картины на стене
ей каждый вечер улыбается..не зная,
что незнакомка – лишь фантазия того,
кто также одиноко вечера глотает,
что стать могла бы для него —
единственным, чего он ждал от жизни,
о ком мечтал в объятиях и «кукол», и «акул»,
лишь отказавшись от ненужных гобеленов,
картин, сияющих дороговизной, и,
сменив их
на голод – по теплу обычному,
и жажду – уютом да любовью
заполнить чей-то дом..
Ей сорок пять, а в доме – тишина,
Ему за шестьдесят, а он мечтает, —
и жизни их закрыты не в шести словах:
в одном – что «одиночеством» зовется..
…и они об этом знают…