Сергей Дигол - Пантелеймонова трилогия

– Как? – удивился Пантелеймон и сразу размяк. – Значит, ты мне поверила?

Серафима вздохнула.

– Такое могло прийти только в твою безмозглую башку, – сказала она. – Конечно, поверила: столько лет жить с идиотом.

– Серафииимааа, – заныл Берку.

– Заткнись, говорю, – повторила жена и поднялась со стула. – И запомни. В мою личную жизнь не вмешивайся.

– В какую личную? – открыл рот Пантелеймон. – Значит, это правда?

– Что правда?

– Ну, – беспорядочно водил руками Пантелеймон. – Ну это… Ну, ты и этот…

– С Энвером, что ли?

Сглотнув слюну, Берку кивнул.

– Господи, – всплеснула руками Серафима. – Да он же ребенок еще! Хотя и не ленивый в постели, не то что законный партнер. Чего пялишься? – окликнула она Пантелеймона, хотя тот и потупил взгляд. – Нет денег, нет и любви.

– Деньги, – взглянул на супругу исподлобья Пантелеймон, – деньги приносит Виорика. И пока она зарабатывает, барахтаясь с чужими мужиками, ты значит вот.

– А это? – и Серафима помахала купюрой в сто евро. – Или и после этого скажешь, что твоя жена не работает?

Пантелеймон еще больше помрачнел.

– Выходит, этот цыган еще и твой сутенер?

Серафима вздохнула.

– Господи, – воскликнула она, – за что ты послал мне этого придурка? – Это, – она снова помахала деньгами, – откат с сутенерского процента нашего Энвера. Часть суммы, которую он берет за работы нашей девочки, возвращается в нашу семью. Ну, разве мы плохо придумали?

– Мы? – оторопел Пантелеймон.

– Ну да, Виорика в курсе, – сказала Серафима. – Идея—то, конечно, была моей. Да что там, ничего этого, – она обвела глазами комнату, – не было бы, если бы не я. А муж, если это, конечно, настоящий муж, а не придурок, просравший все сбережения, берет ноги в руки и дует на первую подвернувшуюся работу. И на вторую тоже. И на третью, пока с ног не валится, но домой приползет с деньгами. А по—другому, – развела она руками, – честь жены и дочери не сберечь!

Пантелеймон чувствовал себя совершенно выбившимся из сил. Не то что ногами, этими заложниками собственной лжи, он не мог пошевелить – плечи поднять был не в состоянии. Слова Серафимы били как шаолиньский монах, как бы между прочим и при этом насмерть, и теперь Пантелеймон сидел, не вполне понимая, жив ли он, или вся эта история с его отъездом в Испанию всего лишь предсмертная галлюцинация.

– Что мне делать? – поднял он на жену полные слез глаза.

Серафима возмущенно фыркнула.

– Работать, что же еще? – прикрикнула на супруга она.

– Кем? Где? – горевал Пантелеймон и в приступе жалости к себе решил признаться. – Я ведь, знаешь, ничего не могу найти.

– Да все понятно, – нетерпливо махнула рукой Серафима. – Видели, как ты шатался по городу как нищеброд.

– Кто видел? – затрясло Пантелеймона.

– Кто—кто. Охранники Энвера, кто же еще.

Это было потрясающее откровение.

– Тааак! – почувствовал прилив сил Пантелеймон. – Вот, значит, как. Слежку, значит, за мной устроили, чтобы не мешал вам ебаться.

– Пока мы ебались, кстати, еще в Барселоне, – уточнила Серафима, – кое—кто проебал сумасшедшие деньги. Так что давай не будем.

– Давай, – понурил голову Пантелеймон.

– И потом, – добавила Серафима, – ты перед Энвером должник.

Пантелеймон поднял на нее страдальческий взгляд.

– Я могу жить на улице, – сказал он. – Могу вообще вернуться в Молдавию.

– На какие шиши? – поинтересовалась Серафима. – Или займешь у нас на билет? Дуррак ты, – от души выругалась она. – Он тебе работу нашел, а ты…

– Ладно, я понял, – угасал Пантелеймон, поджимая плечи и заранее соглашаясь с каждым словом жены.

– Только вот для этого придется пожертвовать самым дорогим, – сказала Серафима.

– Пожертвовать? – не понял Берку и жена торжествующе кивнула.

– Угу, – сказала она. – Яйцами.

– Кк… как? Какими? – с трудом выдавил из себя Пантелеймон.

– Какими, какими, – проворчала Серафима. – Бычьими, придурок!

Раньше он тешил себя тем, что Серафима ему попросту не доверяет. Курей она резала сама, прижимала крылья ногами к земле, хватала куриную голову левой рукой, а ножом, зажатой в правой руке, делала быстрое движение. Вжик, и сама отпрыгивала в сторону, хотя скачущей тушки без головы, разумеется, и не думала пугаться. Боялся обезглавленных куриц Пантелеймон, даже больше чем кроликов, лишать которых жизни было, само собой, еще одной домашней привилегией супруги.

– Маленький ты мой, – просовывала она руку в клетку, почесывая самого жирного кролика за ушами, и когда ушастый застывал с широко раскрытыми глазами, вытягивала его из клетки и, не давая опомниться, била точно в затылок большим разводным ключом.

«Надо же, какая жестокосердечная», – думал о супруге Пантелеймон. Обычно после сцен казни домашних животных он на несколько часов уходил из дома, возвращался под вечер сильно выпившим и, не откладывая дел в долгий ящик, сбивал Серафиму с ног ударом наотмашь.

«Это тебе за несчастных тварей», – думал Пантелеймон, но на следующее утро, хрипя и корчась после вчерашнего, с удовольствием выпивал миску куриного бульона, приготовленного из свежеубиенной курицы.

– Не дает ничего по дому делать, – хвастался он женой перед односельчанами, – не баба, а золото.

Мужики завидовали и вместе с Пантелеймоном поднимали еще по сто – за него и его драгоценную половину. А когда Серафима улетела в Испанию, домашнее хозяйство быстро опустело. Пантелеймон распродал всю живность – семерых гусей, семнадцать кур и пять с лишним десятков кроликов.

«Не возьму грех на душу», думал он, содрогаясь от воспоминаний о танцующих обезглавленных куриных тушках и затихающих в руках Серафимы кроликах. В конце концов, не кормить же ему в одиночку весь этот ковчег?

На деньги, полученные от продажи животных, Пантелеймон жил еще месяца три, а там и первые денежные переводы подоспели. Серафима, его бабенка на вес золота, быстро нашла в Барселоне работу и, куда ей деваться, не забыла и про несчастного супруга. «Бедняжечка, как она там без меня», думал Пантелеймон, и слезы умиления наворачивались на глаза каждый раз, как в банковской кассе ему вручали заветные пару—тройку сотен евро.

Теперь же Пантелеймону хотелось протереть глаза и проснуться – настолько неправдоподобным был кошмар наяву, поселившийся с ним и со всей его семьей в этой проклятой Сарагосе. Берку не сомневался: это Серафима надоумила своего любовника—албанца дать Пантелеймону именно эту работу. Или, по крайней мере, самолично выбрала этот вариант из нескольких предложенных Энвером. Кастрация быков – могла ли ее месть быть более изощренной?

Поначалу Пантелеймон не представлял, как подойдет к рогатому, но это—то как раз оказалось самым простым. К началу процедуры бык уже представал перед ним совершенно обездвиженным: с ним каким—то невероятным образом управлялись два худосочных марокканца, сразу же невзлюбивших Пантелеймона.