Александр Малашкин - Глас Времени

Лабберт вспоминает поименно тех, с кем был на той войне. Вот они, все здесь. Даже те, кто умер. Оживая в памяти, их тени несут с собой горечь. Но почему они так надрывно смеются? Смеются, отчего-то закрыв глаза. Такое происходит, когда изо всех сил стараются сдержать слезы. А может, это не смех, а насмешка? Насмешка над теми, кто не усвоил урок?

Хорст с интересом наблюдает за тонкой мимикой лица начальника. Лабберт, в свою очередь, фокусирует взгляд на лице любопытного Хорста.

«Где же ты будешь, когда окончится эта война? – мысленно спрашивает Лабберт. – С миллионами других прахом останешься на чужих полях, или в бегстве и бесславии проведешь последние годы?»

Хорст многозначительно улыбается, словно услышав его мысли.

Иосиф бродит из одного чердачного угла в другой. Перестав обращать внимание на совершаемые действия, он уже не слышит, что его шаги гулким маршем отдаются на нижних этажах. Его беспокоит участь Лотара. Теперь он жалеет, что вместо того, чтобы разделить судьбу пойманных в кабинете гестапо, обоюдно принимая удар, он целый день прохлаждается на каком-то чердаке.

Люк приподнимается. Появляется лоб и прямоугольные стекла очков в тонкой оправе.

– Эй! Чего топаешь? – бешеным шепотом сокрушается человек.

– Уже стемнело. Хочу выйти.

– Успеешь. Только вот сейчас мимо дверей прошли двое, оглядывались. Посидишь ночку, а завтра выйдешь.

– Ну, нет!

– Да что с тобой, в самом деле? Мы тебе жизнь спасаем, а ты так и лезешь в пекло!

– Я благодарен. Но друг в беде.

– Найдешь своего друга. Сиди и не трепыхайся. – Люк осторожно опускается.

Иосиф подскакивает и вставляет в оставшуюся щель кончик ботинка.

– Ты чего?

– Я должен идти! Ваша забота поможет мне сейчас, но дорого обойдется в будущем.

Мужчина приоткрывает люк и безрадостно смотрит снизу вверх.

– Хорошо, спускайся.

В доме пахнет свежим печеньем, кофе и медом. Иосиф идет следом за человеком, и вот перед ними первый этаж. Легкий беспорядок здесь давно перерос в откровенный бардак. Много вещей. Комоды, тумбочки и стулья завалены всевозможным тряпьем. Дверцы некоторых не закрываются по той же причине. Но Иосифу сразу становятся ясны мотивы этой бытовой энтропии: он замечает швейную машинку. Этот беспорядок – творческий.

– Мы с братом занимаемся швейным делом, – объясняет мужчина. – Точнее, брат помогает, занимаюсь, в основном, я один.

Кухня представляет собой совершенно другой мир. Как в области запахов – здесь уже пахнет не кофе, печеньем и медом, а пивом, луком и специями, – так и в области чистоты и порядка: все на местах, прослеживается хозяйственная рука женщины. Самой женщины не видно. За столом сидит тот самый брат. Полный, даже слишком. Смешная темно-зеленая шляпа на манер Робин Гуда. Белая рубашка с большими черными пуговицами, коричневый жилет распахнут на обе стороны, брюки на подтяжках. Одет по-своему стильно. На столе металлическая пивная кружка с крышечкой.

«Братья – как два сапога разной коллекции, – думает Иосиф. – Один сидит в мастерской, пьет кофе и, судя по засученным рукавам и исколотым пальцам, работает денно и нощно. А второй, со слоновьим брюхом, вечерами заседает на кухне с кружкой местного. Скорее всего, лень оторвать зад, чтобы дойти до пивной»

– Все-таки не утерпел, решил высунуться? – с показным неодобрением спрашивает он.

Иосиф старается отвечать полными и как можно более емкими выражениями:

– Я хочу вас отблагодарить за то, что помогли спрятаться. Жаль, при себе нет ничего материального. Остается от всего сердца сказать большое человеческое спасибо! Мне нужно отправляться на поиски друга, которому из-за меня было суждено попасть в беду.

«Исключить употребление сленгов моего времени, – быстро размышляет он. – Избегать сокращений, изъясняться развернуто». Именно такая речевая манера кажется ему наиболее подходящей. Он пока не пришел к осознанию, что в этом времени люди, в большинстве своем, общаются точно так же, как и в будущем. Нужно только избегать новых словечек, а в остальном речевые обороты аналогичные.

Совсем скоро он придет к осознанию, что специфический язык Третьего рейха слишком сильно въелся в устную и письменную речь, благодаря чему собеседникам сложнее выражать свои искрение мысли.

– Что у тебя за акцент?

– Австрийский, – вмешивается худощавый брат. Его очки поблескивают в электрическом свете. Под ними улыбка. Отдельными чертами он даже похож на Иосифа. – Да, я сразу узнал. У друга нашего отца, дяди Августа, было похожее произношение, помнишь? А ведь он большую часть жизни жил в Австрии.

– Языковед! – фырчит брат. – Дядя Август был иммигрантом Российской империи времен революции.

«Ты мне как собаке пятая нога со своими причинно-следственными связями!» – думает Иосиф.

– Может, оно и так, – огрызается худой брат. – Не важно. Зато по этому гражданину видно – он один из наших! Государственная принадлежность в таком случае уже не имеет значения.

«Наших?!» – не понимает Иосиф, молча наблюдая, как эти две противоположности пытаются определить его происхождение.

– Как твое имя?

– Меня зовут Иосиф. – Имя звучит слишком по-русски.

– Ты хотел сказать «Йозеф»?

– Что-то вроде этого…

– Что сможешь на это ответить? – Худой начинает говорить на идише.

Иосиф частично владеет этим языком. Худой заканчивает изречение и вопросительно взглядывает на Иосифа. Тот незамедлительно отвечает.

Мужчина удовлетворенно кивает:

– Ну, что я говорил? Один из наших!

В глазах толстого появляется интерес. Он ставит кружку и задает тот же самый вопрос, но на иврите. И тут Иосиф на высоте: он отвечает.

Братья кивают друг другу.

На радостях худой начинает цитировать строки из Священного писания.

– Стоп. Достаточно, – не выдерживает Иосиф. – Мне это ни к чему. Я не принадлежу к так называемым «вашим».

– Настали тяжелые времена, когда нужно скрывать свою принадлежность, но нам ты можешь открыться…

– Заканчивайте нести чушь! Вы помогли – на этом спасибо!

Братья переглядываются и решают прекратить расспросы.

– В этой одежде тебе не пройти и улицы, – говорит портной. – Раз уж собрался пускаться в бега, нужно слиться с толпой.

Через пять минут Иосиф расстается с полицейской формой, благодарит братьев и выходит за дверь.

– Я уважаю еврейский народ и не хотел никого обидеть невежеством, – говорит он, обернувшись. – Я сам в какой-то степени имею еврейские корни. Но, в отличие от вас, мыслю более глубокими категориями. Прощайте.

Берлин. Пасмурно и безветренно. Пыльный асфальт в ожидании атмосферных осадков. Кортеж из двух легковых автомобилей «Мерседес-бенц» и грузовика летит по Вильгельмштрассе. В ведущем автомобиле эскортирующие. В ведомом – Лабберт и Хорст. Не отстает и грузовик с ценным багажом в опломбированных ящиках.