Александр Солин - Неон, она и не он

– Можно я останусь?

– Можно… – так же тихо ответила она, освободилась и отступила, позволяя ему раздеться.

– Можно я сниму пиджак? – спросил он с мальчишеской робостью.

– Можно! – разрешила она, едва сдерживая улыбку.

Он подошел к ней и взял за руку, не сводя с нее глаз:

– Наташенька…

– Да…

– Я никогда не позволю себе того, чего ты не хочешь… Скажи мне, что я должен делать…

– Иди в ванную, там есть халат…

Халат достался ей от Феноменко.

Он заторопился в ванную, а она прошла в спальную, разобрала постель и приготовила роскошную золотисто-шоколадную комбинацию. Выйдя из спальной, она увидела его, стоящего вопросительным знаком с одеждой в руках, и смутилась: халат на нем подтянулся, расправился и казался вполне довольным. Ей словно вдруг открылось существование тайной воли вещей, с которой они, меняя начинку, правят нашей жизнью.

– Брось сюда, – отводя взгляд, указала она ему на кресло.

Он с готовностью положил туда одежду и застыл с тем же вопросительным видом.

– Иди, ложись, я скоро вернусь, – указала она на дверь спальной и отправилась в ванную.

В спальной он в самом деле обнаружил трюмо, полное флаконов, спреев и тюбиков. Сев на кровать и резко напрягая тело, он попробовал унять приступ мелкой дрожи. Его состояние сейчас ничем не отличалось от лихорадочной пытки его первого опыта, что случился двадцать лет назад. Даже с Мишель все было проще, не говоря уже про дальнейшие его истории, когда он обходительно и быстро прибирал женщин к своим ласковым рукам и делал с ними, что хотел.

То, на пороге чего он находился, не укладывалось у него в голове. Ему готовилось сказочное угощение, а он, напротив, был не прочь поголодать. Ведь через какие-то двадцать минут их отношения изменятся навсегда. Нет, нет, он не будет любить ее меньше, наоборот, он будет любить ее еще крепче, потому что именно после ЭТОГО он станет ее законным мужчиной. И все же… И все же исчезнет восхитительный ореол ее отстраненной недоступности и его спазматического обожания. Исчезнет то, что никогда с ним больше не повторится, потому что она его последняя земная любовь.

Она вошла – в мягком до пола халате, с распущенными волосами и розоватым по воле светильника лицом. Увидев, что он не в кровати, она сказал:

– Ну, что же ты, ложись! – и потушила свет.

В какое тонкое белье облачила она свое чудное тело! Какого бережного обращения требовала паутина окаймлявших его снизу кружев! Как послушно сдался благородный шелк, скользнув шуршащими складками через воздетые к небу руки, теряя искры, холодея и подрагивая! Шелковый шелест капитуляции перед беззащитной шелковой наготой.

Каких усилий ему, теряющему рассудок, стоило неторопливое путешествие ладоней и губ по атласу ее тела, начиная с лодыжек и кончая заветным пунктом назначения, путь к которому лежал через ее губы, грудь, живот и прочие не менее важные объезды, полустанки и станции. Прогулка распалила его восклицательный знак до такой степени, что когда этот самый конечный пункт оказался в умопомрачительной доступности, он почувствовал, как тугая смерть, выражаясь поэтически, намеревается сразить его в самый неподходящий момент. Он заторопился в гости, но едва добрался до порога прихожей, как зелье, что так долго варилось на медленном огне, вдруг вскипело и сбежало, затопив собой весь мир…

– Господи, какой позор! – с жалкой улыбкой простонал он ей в плечо.

Она ощутила ягодицами неприятную сырость и с досадой подумала: «Да что же это такое? Я вам что – слабительное?»

– Давай встанем, нужно поменять простыню…

– Извини, – пробормотал он.

Они набросили в темноте халаты, после чего она включила светильник. Он ушел в ванную, а она принялась исправлять его неловкость. По простыне уже расползлось мокрое пятно, размеры которого, между прочим, ее приятно удивили. Кажется, невозможно было красноречивее выразить его производительные возможности и размер застоявшейся страсти.

«И это всё чуть не оказалось во мне!» – с веселым ужасом представила она. Расправив перед собой на вытянутых руках его любовное послание, поглядывая на дверь и испытывая тайное и стыдное любопытство, она торопливо поднесла пятно к светильнику и, подставляя так и сяк, ловила его остатками перламутровую игру света. Завершив исследование, она скомкала простыню и кинула ее под кровать.

Он вернулся и, по-прежнему виновато улыбаясь, наблюдал, как она заправляет чистую простыню.

– Ложись, – деловито велела она.

– А ты? – спросил он, видя, что она не собирается ложиться.

– И я! – откликнулась она. – Ложись, ложись, я сейчас приду…

Она сходила в другую комнату, вернулась с запечатанной бутылкой коньяка и двумя бокалами, и они, забравшись в кровать, сели и накрылись по пояс одеялом. Теперь, когда запреты пали, он сказал:

– Наташенька, у тебя изумительное тело!

– Спасибо, я знаю…

Он молча пил коньяк, отправив длинный состав со словами в самое ближайшее будущее, куда он вместе с ангелами, привлеченными истомленным в восьмилетнем заточении ароматом, вот-вот прилетит победителем на крыльях любви. Он слышит шорох их одежд, он чувствует их помощь и благословение. Ни одной женщине еще не удавалось устоять против его протяжных и сладких пыток! Он поставил пустой бокал на столик и стал ждать, когда она сделает то же самое.

Кажется, она зря переживала: судя по поцелуям, дело свое он знал. Уже в прихожей она оценила их пугающее волнение, постель же это только подтвердила. И очень жаль, что он не пропел свою песню до конца. Впрочем, с ее дефектом будущие ощущения имеют лишь сравнительно-познавательный характер. Она допила коньяк, поставила пустой бокал на столик и обернулась к нему. Их взгляды встретились, и по его глазам она догадалась, что он готов петь дальше. Выключив свет, она повернулась к нему и тут же оказалась в его объятиях.

На первый взгляд он не предпринимал ничего сверхъестественного. Но прикасаясь и прижимаясь к ней, он необъяснимым образом возбуждал в ней теплые быстрые токи, ласковые толчки, внезапную дрожь, что вместе сливались в напряженную симфонию ощущений. Он придавал своим ласкам такую же обстоятельность, полноту и неожиданность, какие отличают настоящую поэзию от простых междометий. Вот он припал к тому месту, куда любил забираться и Мишка, и Феноменко. И опять все по-другому. Ее согнутые в коленях ноги подрагивали, то распадаясь, то сжимаясь. Хотелось выгнуться и застонать. Господи, только не надо ее после этого целовать! Пусть он останется там и продолжает наполнять ее трепещущим светом и теплом! И он остался там и наполнял ее светом и теплом до тех пор, пока она, уступая незнакомому, подрагивающему желанию, впервые в жизни не потянула к себе ласкающего ее мужчину, как если бы, ухватив за края, натягивала на себя мягкое, теплое одеяло. И тогда он взял ее за руку и повел за собой.