Александр Солин - Неон, она и не он

Сдерживая волнение, она пошла за ним. Он сидел за опустошенным столом и смотрел телевизор. Она подошла к столу, взяла пульт, выключила телевизор и возмущенно воскликнула:

– Тебе не стыдно?!

– Что такое, Наташенька? – округлились его глаза.

– Я жду тебя в спальной, а ты тут телевизор смотришь! – покраснела она.

Он шагнул к ней и подхватил на руки…

И опять все вышло хорошо. Он уложил ее, раздел и при свете дня долго и нежно колдовал над ней, неторопливо захватывая губами в плен всё новые пяди ее королевства. Время от времени он подбирался к ее уху и шептал неслыханные, головокружительные слова. Вскоре она уже вся горела и неотвратимо неслась к порогу исступления. Что будет за порогом, она уже знала – головокружительная карусель стонов, рыдающая гибель рассудка, сладкий восторг безумия и беспорядочные конвульсии души и тела.

Ей даже не пришлось менять позу. Опрокинутая на спину, она умирала трижды и трижды оживала, хватая ртом воздух и снова проваливаясь в черную судорожную дыру. Он осторожно вел ее по самому краю, потому что уже понял, что по каким-то причинам она почти не знакома с техникой вождения, отчего возможен занос. И когда она, слабо упершись руками в его грудь, жалобно и сдавленно простонала: «Не могу больше, не могу, не надо, уйди!..» он отпустил ее, лег рядом и принялся успокаивать, гладя ее безвольную руку:

– Тш-ш-ш, тш-ш-ш… моя хорошая, моя славная, моя любимая девочка…

Она покрылась испариной, волосы у нее на лбу слиплись, рука подрагивала. Минут пять она лежала, закрыв глаза и не двигаясь, а затем пробормотала:

– Иди ко мне…

– Нет, лучше ты ко мне! – ответил он и раскрыл объятия.

Она снова нарушила свои гордые правила и, уложив голову ему на плечо, отпустила руку на короткую прогулку по его груди и животу, строго следя за тем, чтобы не выйти за рамки приличий. Как ни был он хорош, но он не Володя, а всего лишь талантливый самец, и ласки ниже пояса ему, как и предыдущему любовнику, не положены. Тело его, в отличие от плотного, бугристого Феноменко, отзывалось приятной полнотой и было совершенно сухим, да к тому же без ужасной обезьяньей растительности. И самое главное, оно не пахло потом. И тут вдруг неприличное любопытство одолело ее: интересно, как выглядит у него то необычное, что заставляет ее буквально бесноваться? До сих пор она избегала опускать взгляд в то место, что облюбовала у него мужская сила, где, гордясь собой, нелепо прилепилась к гладкому складному фасаду этакой уморительной финтифлюшкой; то место, которое он пока благоразумно прикрывал. Помнится, тот же Феноменко любил выставлять ей на обозрение свой жеребячий отвес, которым явно гордился. Она же всегда торопилась отвести взгляд от безразмерного, уродливого, отдающего сморщенной чернотой корня, каждый раз с брезгливым изумлением спрашивая себя, как ЭТО в ней помещается.

Безусловно, у нового любовника ТАМ было нечто совсем другое – деликатное и разумное, и вот теперь ей до смерти захотелось на ЭТО взглянуть. Она сказала: «Подожди, я поправлю одеяло!», после чего села, совершенно не заботясь, что вместе с голой спиной выставляет на его обозрение нескромную часть расплющенных ягодиц, деликатно разделенных тенистым ущельем, на дне которого находится вожделенное убежище испорченных мужчин. Он тут же возложил свою неутоленную руку на лакомые места и принялся обхаживать их, потискивая нежно и призывно.

Да, ему доводилось практиковать иной способ проникновения. Следует, однако, сказать, что он находил его унизительным для порядочной женщины и никогда на нем не настаивал, если его партнерша не просила об этом сама. Совершить с ней подобное он не смог бы даже под страхом смерти. Напротив – пожелай она вдруг испытать вместе с ним то тугое кощунственное наслаждение, что таилось в бело-розовых складках ее ягодиц, он безмерно огорчился бы и воспротивился. Также как всему прочему, что выходило за рамки ее королевского сана, грозя обнаружить в ней разнузданную кухарку.

Что касается ее, то ко всем иным способам кроме, так сказать, божеского, она всегда относилась с непоколебимой и тошнотворной брезгливостью. И узнай она, о чем пусть даже презирая себя, думал ее новый избранник, она выгнала бы его в тот же миг, отгородившись от него пушечным выстрелом. И это правильно, ибо, чем дальше мужчина и женщина забираются в лавку дьявола, тем больше отворачиваются от них ангелы. Зачем, скажите, ей извращения, если то жалкое и обрубленное, словно бульдожий хвост удовольствие, которое она испытывала до сих пор, она получала проверенным библейским способом? Правда, когда в это дело вмешалась любовь, то оказалось, что возвышенные чувства способны, как ни странно, опускать нас до смущенных поступков. Так было с Володей, когда она чуть было не нарушила свой обет-минет.

Принимая ласки, которыми ее нелюбимые мужчины распаляли свое желание, сама она никогда не ласкала ни Мишку, ни Феноменко. С Володей все было по-другому. Жадно и неутомимо атакуя его поцелуями, она вела себя порой сродни матери, что одержимая ненасытным материнским чувством, зацеловывает голого ребенка. Но чаще ее материнство на полпути уступало место влюбленной женщине, и тогда она, преодолевая стыд, дотягивала пунктир поцелуев до впадины его живота, мечтая совершить оттуда бросок к вожделенному алтарю и исполнить там обряд – такой же унизительный, как и возвышенный. Не уступая по значению потере девственности, он стал бы для нее высшим доказательством ее любви, сделав его семя частью своего рациона. Однако Володя, в отличие от нее, так не думал и никогда не позволял ей опускаться ниже положенного, подхватывая и подтягивая ее в последний момент к себе на грудь. Жалея о его щепетильности, она неохотно уступала, успевая бросить взгляд на то, что уже лелеяла грудью. Они никогда, даже в кромешной темноте, не обсуждали ее поползновения. Это была их молчаливая игра, в которой всегда побеждал он. И когда однажды она попыталась захватить его врасплох, он, резко подтянув ее к своему лицу, произнес чужим, строгим голосом: «Мне ЭТО не нужно!», после чего она с мучительным сожалением оставила попытки включить его лучшую часть в сферу своего помадного интереса.

Разумеется, в этом смысле ее новый любовник находился в одном ряду с Мишкой и Феноменко, а стало быть об ЭТОМ не могло быть и речи, как бы он того не заслуживал. Ни через месяц, ни через год – никогда!

Она откинула и принялась расправлять сбитые покровы, сама тем временем жадно косясь на его чудесный проказник-челнок. Он, как и положено пронырливому челноку, оказался гладким, аккуратным, симпатичного размера и достоинства. Запутавшись в темно-русой кудрявой роще, слегка раскрасневшись и лежа на боку, ОН вдруг вздрогнул, напрягся и на ее глазах двинулся против часовой стрелки на двенадцать часов. Любовник спохватился, прикрылся неловкой ладонью, и она, удовлетворив любопытство, сказала: