Александр Солин - Вернуть Онегина. Роман в трех частях

В их распоряжении оставались только нелюбимые Климом ручные манипуляции, и она, переживая по поводу его вынужденного воздержания, виновато оправдывалась, указывая на свои интимные места:

«Прости, Климушка! Очень больно здесь и там!»

Клим, стоически сносивший неудобство, однажды все же намекнул, что прошлый раз подобных затруднений не возникало, а когда она поведала ему о своем героическом терпении, утопил ее в запоздалой и признательной жалости.

«Это скоро пройдет, потерпи!» – утешала она его.

И правда: на исходе четырнадцатой недели она почувствовала себя настолько хорошо, что смогла, наконец, вознаградить себя и мужа за терпение, а в начале пятого месяца смущенный ультразвук поздравил их с мальчиком.

Первым новости обрадовался сын. Довольно скоро к нему присоединился отец. Что касается Аллы Сергеевны, то, испытав трогательный конфуз, она некоторое время приводила чувства в порядок, грустно и неохотно расставаясь с тем воздушно-кружевным кукольным мирком, который сама же и создала.

«Как же я с тремя мужиками управляться буду?!» – с наигранным испугом восклицала она, лишенная последней надежды вырваться из мужского мира. Говоря по правде, она долго еще потом испытывала тайное разочарование.

Стали выбирать мальчику имя.

«Может, в честь твоего отца – Николай?» – мужественно предложила она мужу, ни за что на свете при этом не желая, чтобы из-за злосчастного совпадения ее второй сын носил имя ее второго любовника.

«Обойдется!» – неожиданно зло отозвался Клим, заставив ее удивленно на него взглянуть.

«Ну, хорошо… Тогда, может быть, Артем?» – с самым невинным видом подсунула она мужу спешно заготовленное имя – одно из тех, которые ей нравились.

«А что, нормальное имя!» – неожиданно легко согласился Клим.

На Кипр, где у них теперь была собственная вилла, она в том году ехать не решилась, и они поделили лето между Москвой и загородным домом. В общем и целом она недурно чувствовала себя весь август, сентябрь и октябрь, полноценно и увлеченно работала над новой коллекцией и даже придумала повседневное и вечернее платье для беременных, которые сама же и носила напоказ. Токсикоз и боли, в конце концов, отступили, и теперь она охотно предавалась редкому эротическому удовольствию, какое по извращенной прихоти природы предоставляется беременным женщинам в середине срока. Взбираясь на Клима верхом и протяжными глубоководными погружениями доводя себя до экстазов, следовавших один за другим словно набухшие сияющие облака, она нежила себя и мужа сказочным, крылатым наслаждением.

Как-то в сентябре, растянувшись рядом с ним после очередного пиршества, она различила внутри себя отчетливые толчки.

«Ах, Климушка, ты посмотри – толкается! – воскликнула она. – Не нравится, видите ли! Или нравится?»

Муж тут же прильнул ухом к ее животу, но ничего не услышал и с улыбкой заключил:

«Наверное, еще хочет…»

«Весь в папочку!» – рассмеялась она.

Почти до самого своего конца ее любимый, несравненный муж был в этом смысле могуч и ненасытен.

В середине ноября против всяких ожиданий начались проблемы: стала кружиться и побаливать голова. Личный доктор обнаружил у нее повышенное давление и белок в моче. Ее тут же уложили на сохранение, и она полторы недели пролежала под капельницей. Вернувшись в конце ноября домой, она через неделю заболела гриппом, занесенным в дом кем-то из своих. Болезнь протекала умеренно, с невысокой температурой, но сопровождалась необыкновенной слабостью, на фоне которой беспокойство ребенка в отяжелевшем животе было особенно заметным. Алла Сергеевна успокаивала его: «Не бойся, малыш, не бойся! Мама скоро поправится и родит тебя!» Словно войдя в ее положение, Артемка успокоился, напоминая о себе редкими приступами активности.

К середине декабря она выздоровела, а через пару дней вдруг обнаружила, что не чувствует внутри себя привычной возни – ребенок словно затаился. Она позвонила доктору.

«Как давно это наблюдается?» – тут же спросил он тревожным голосом.

«Два дня…» – тут же испугалась она.

Ее сразу же повезли на обследование, после которого врач, отводя глаза, сообщил, что не слышит Артемкиного сердечка. Ее срочным образом уложили в родильный дом, где, накачав таблетками, заставили через два дня родить мальчика.

Ей никогда не забыть как вслед за ее последним натужным стоном, с которым она выдавила из себя, как из тюбика, ребенка, наступила мертвая тишина, оскорбляемая скупым напряженным бормотанием акушерки и врача, которым те обменивались над ее Артемкой. Акушерка не возложила, как водится, ребенка ей на живот, а отнесла его на стол, торопливо обтерла и оставила там. Сумасшедшая, не признающая реальности надежда еще с полминуты ждала, что родильная комната вот-вот огласится пронзительным детским мяуканьем, и когда его не последовало, Алла Сергеевна слабым голосом и почти спокойно произнесла:

«Дайте мне на него посмотреть…»

Акушерка завернула безжизненное тельце в пеленку и поднесла ей сына, поддерживая его головку, словно поникший бутон. Алла Сергеевна оперлась на локоть, со скорбным отчаянием заглянула в его влажное застывшее личико, дотронулась пальцами до черных завитков слипшихся волос у него на голове, потянулась к нему губами и коснулась лоснящегося, теряющего ее тепло лобика, ощутив при этом легкий тухловатый запах своей утробы.

«Артемушка, маленький мой, сыночек мой хороший…» – шептала она, вглядываясь в кукольное, отдающее целлулоидной синевой личико и крепясь изо всех сил, чтобы не расплакаться.

Она молчала, когда из нее извлекали послед и прикладывали к животу лед. Молчала, когда акушерка, как живого взвешивала и обмеривала ребенка, а после быстро и воровато унесла его из комнаты. Молчала, когда ее везли в отдельную роскошную палату. И только когда осталась одна, запрокинула на подушке голову и разрыдалась.

Все дальнейшее – слезы, слезы и слезы. Еще бы: каково это – произвести ребенка на свет, чтобы тут же вернуть его вечной тьме!

Тому, кто взглянул бы на ее душевные страдания в набоковский мелкоскоп, открылась бы целая колония отвратительных прожорливых червей самоедства – все как один безжалостного, горестно-черного цвета, многократно обугленного адским горнилом вины. Разные по форме и строению, голые, сыто поблескивающие, беззвучно и омерзительно копошащиеся и днем, и ночью, они как будто сговорились разрушить защитный слой ее души и терзать, пока она не сойдет с ума.

Кто сказал, что горе слепо и ничего не замечает вокруг себя? Она помнит все: свое скорбное, отстраненное оцепенение и тихие непрестанные слезы, тягостную неловкость врачей и их казенные утешения, великодушное сострадание мужа и ее придушенные безутешные всхлипывания у него на груди, испуганный взгляд сына, непривычно серьезное лицо Петеньки и простосердечные переживания пожилой домработницы Любаши. Помнит оскорбительно солнечный день похорон и Преображенское кладбище, контуры которого снег, словно не знающий меры модельер, обезобразил толстым слоем ваты. Этот ослепительно наглый, не признающий другого цвета, кроме белого, снег стал для нее цветом смерти и исчез из ее коллекций на два года.