Александр Солин - Вернуть Онегина. Роман в трех частях

Помнит суровую предупредительность Маркуши и косноязычное сочувствие допущенных до церемонии близких друзей Клима и их жен, что неловко подходили, соболезновали и, обжегшись об ее горе, спешили отступить. Помнит небольшое, продолговатое, облицованное глиной подземное чрево, куда после чрева материнского ее сыночку, помещенному в крошечный полированный гробик, предстояло погрузиться. А над всем этим – выложенный той же прозрачной, голубой, что и Артемкин гробик тканью, студеный купол зимнего неба, куда застежки-самолеты пытались вшить акварельные росчерки белых молний, которые там не приживались и затягивались, словно раны.

Артемку подхоронили к матери Клима, ставшей отныне хранительницей и защитницей их потустороннего семейного очага, а ее вернули к очагу земному, который, несмотря на все свои старания, долго еще не мог отогреть ее замороженное голубым кладбищенским холодом сердце.

Сегодня ей, на две тысячи восемь земных орбит отстоящей от дня рождения другого, более удачливого младенца, все также нелегко вспоминать те события, а свежая, причиненная уходом мужа боль только обострила ощущение несправедливости незаслуженных потерь. Она хотела бы если не избавиться от воспоминаний, то хранить их в особом, недоступном для случайных окликов месте, но, к сожалению, душа не сейф, и на ключ не запирается.

Подумать только – ее второму ребенку сегодня могло бы быть шесть лет! Если бы ей тогда объявили, что век ее сына равен всего тридцати трем годам, она все равно возблагодарила бы дарующего жизнь самыми горячими и неистовыми гимнами. Но то тогда. Нынче она отвергла бы такие условия, потому что теперь знает, что ей было бы в тридцать три раза больнее, не говоря уже о муке сына, которому предстояло бы уйти в расцвете лет. Вольно же верующим славить того, кто ничем не рисковал!

А вот она, несмотря на две пережитые смерти, верующей так и не стала. Ни крестины первого сына, ни похороны второго, ни отпевание мужа не тронули ее, не дали просветления, не смирили и не воцерковили. Мать между тем утверждает, что она крещеная.

Но все, все, хватит об этом! Подальше от этого ужаса, от этого страдания, от этого наказания!

Наказания? Но за что?!.

Алла Сергеевна по-прежнему сидит в лунно-болотно-парчовом полумраке ложи, уронив на колени руки и устремив перед собой невидящий взор, как бывает с людьми, всколыхнувшими свою память до самого дна.

Уже совсем скоро оглушительный финал. Нотный стан партитуры, словно скрепленный шпалами аккордов диковинный многорельсовый путь, упрется в конечную станцию, и Татьяна, поигрывая крепким станом, выйдет на поклоны к неистовому стану поклонников, чтобы после влиться в стан разгоряченных исполнителей. Станет ли оперная постановка для Аллы Сергеевны пристанью ее решения или, напротив, приостановит его, мы узнаем совсем скоро – после того, как совершим еще несколько остановок и побываем на некоторых важных полустанках ее судьбы. А пока ей не до нас, сообщим то, что известно всем.

Оказалось, что запущенный ею конвейер прекрасно без нее обходился, и за то время, пока она отсутствовала, к ранее полученным фабрикой дипломам и медалям прибавился сертификат «Лидер российской экономики» и «Золотой знак качества XXI века», а русский “Vogue” похвалил их коллекции за ненавязчивую изысканность и практичную элегантность. Впрочем, сообщения об этом она, по свидетельству окружающих, восприняла без должного энтузиазма (на самом же деле – с угрюмым равнодушием).

Она вернулась к делам в конце февраля две тысячи третьего. На первый взгляд такая же собранная, деловитая, указующая, как и прежде, она сухо и терпеливо принимала соболезнования широкого круга лиц, до того времени не имевших возможности с ней соприкоснуться. Изменилась ли она? Мнение того же широкого круга было почти единодушным: да, изменилась. Притом что формулировки и лексика наблюдателей порой не совпадали и даже противоречили друг другу, никто, однако, не нашел в ней признаков ожесточения. Да, усталая, да, похудевшая, безусловно, сдержанная и как бы даже потухшая. Но повод-то, повод, каков повод! Не дай вам бог, девочки, пережить то же самое!

Были, между прочим, и такие, которые испытывали тайное злорадство. Но о таких здесь и говорить не стоит, ибо, во-первых, имя им – единицы, а во-вторых, эта их манера радоваться чужому горю рано или поздно приведет их, как и привычка завистливых высмеивать то, что им недоступно, в ад.

«Вот, – говорили они, изображая лицом квазисочувствие, – вот: вроде, все у человека есть, а страдает так же, как мы, простые смертные…»

Кроме того, и на фабрике, и в Доме не могли справиться с недоумением, как сравнительно молодая, здоровая, богатая женщина, имеющая возможность наблюдаться у самых лучших врачей, не смогла избежать участи простолюдинки. В продолжение же темы гадали, захочет ли Алла Сергеевна немного погодя попытать счастья вновь.

Она поздно приезжала в Дом и долго там не задерживалась. Туда, где ее хотели видеть, посылала вместо себя Марину Брамус и, насколько известно, до самой осени отказывалась посещать светские мероприятия. Поползли даже слухи, что она потеряла интерес к профессии и собирается посвятить себя семье. И тут самое время узнать, что по этому поводу думает сама Алла Сергеевна.

А вот что: правда, да будет вам известно, заключалась в том, что вместо новой жизни, к которой она готовила себя все восемь месяцев беременности, ей теперь приходилось возвращаться к прежней, но только уже совсем другой дорогой. Преодолевать, так сказать, унылое болото поражения, пряча в опустошенном организме пораненную душу и цепляясь за мужа и сына, чтобы не сгинуть в одиночку среди ядовитых испарений самоедства. И если днем она была вольна заткнуть уши услужливыми звуками и заслонить внутренний взор внимательными лицами, то сонная физика ее возвращения не подчинялась законам явственным, и все дальше удаляясь от того места, где она оставила Артемку, она слышала его воображаемый плач так же громко и отчетливо, как если бы он был рядом. Правда, по мере того, как рана затягивалась, она слышала его все реже и реже.

В том, что случилось она считала виноватой только себя, притом что назвать свою вину по имени не могла. «Такое бывает» – милосердно лукавили врачи и называли несколько причин мертворождения, все как одна к ней и к мужу, вроде бы, подходившие, а потому заведомо обрекавшие ее беременность на неудачу.

«Не слушай ты этих болтунов!» – кипел Клим, желваками, как жерновами перемалывая пресловутые причины в зубовный скрежет – то ли потому что среди них фигурировал его возраст, упоминание о котором он рассматривал, как попытку опорочить в глазах жены качество его семени, то ли лелея ее тайное желание взять реванш. Но, скорее всего, и то, и другое. Развивая свою мысль, он внушал ей, что имело место трагическое стечение обстоятельств, из-за которого на землю падают даже вполне исправные самолеты и тонут непотопляемые корабли. Его заботливость, как и прежде, не знала границ и, желая любым способом извлечь ее из подавленного состояния, он был готов идти с ней даже в оперу.