Александр Солин - Вернуть Онегина. Роман в трех частях

«К сожалению, это невозможно! – признались французы. – Месьё Сен-Лоран – большой затворник!»

«Тогда, может, Пьер Карден?»

Недоступен оказался и Карден. Взамен их она в разное время была представлена господам Кляйну, Лагерфельду, Кавалли, Готье и Армани. Представления происходили, как правило, среди ароматного гула и бликующей толкотни кулуаров, куда мэтры с царственным видом доставляли себя на растерзание людям пишущим, показывающим и говорящим, призванным разносить их славу по всему свету.

«Мадам Алла Клименко из Москвы! Хозяйка модного дома и швейной фабрики! Работает с нами, и уже хорошо известна на рынке!» – улучив момент, обращали на нее внимание мэтров ее друзья.

Те с дежурным оскалом останавливали на ней покровительственный взгляд и, не пытаясь даже запомнить ее имя, говорили:

«О, Москва! Очень приятно!»

Представления эти, формальные, мимолетные, не имевшие продолжения и, по существу, унизительные отбили у нее, в конце концов, охоту к такого рода знакомствам. Да и что ей с ними было делать? Дружить Домами ей никто не предлагал, а не мыть три дня руку, которую соизволил пожать ей NN, было не в ее натуре. Тем более что сам имярек и подавно не имел нужды хвастаться экзотическим знакомством с неизвестной никому русской кутюрьершей. И самое главное – размах и финансовая мощь их империй, квартировавших на Олимпе моды как раз напротив анти-Олимпа китайского ширпотреба (криминального, так сказать, чтива моды), заставлял ее взирать на них пусть и равнодушно, но снизу вверх.

Тем не менее, питательное значение такие демарши имели, и под их отрезвляющим душем в ней проросло и укрепилось представление о собственном месте и возможностях: как бы громко и гулко большие собаки ни лаяли, ее способности и средства позволяли ей заявлять о себе пусть и скромно, но оригинально и достойно. У одних есть оркестр, у других – театр, у третьих – стадион, у четвертых – бумага и ручка, а ей, чтобы выразиться, нужна ткань и швейная машинка.

Кстати говоря, никто из корифеев не произвел на нее особого впечатления, никто из них не обладал тем властным магнетизмом, который она неизменно испытывала рядом с Климом. Клим, пожалуй, и был той главной причиной, по которой она ограничивала свои швейно-модные амбиции рамками собственного удовольствия.

Поразительное дело – десять с лишним лет совместной жизни только раззадорили ее любовь, и теперь ее влекло к мужу еще сильнее, чем когда-либо прежде. Часто случалось, что посреди рабочего дня ее вдруг охватывало безрассудное молодое желание видеть его, быть рядом с ним, и тогда она звонила ему, бросала все дела и неслась туда, где могла с ним воссоединиться. При встрече она спешила обнять его и поцеловать, успев при этом заметить, как радостно и смущенно вспыхивали его глаза.

«Как ты?» – склоняясь к ней, тихо спрашивал он со сдержанной теплотой.

«Хорошо, Климушка, хорошо! А ты?» – отвечала она, успокаиваясь, как магнитная стрелка, нашедшая северный полюс.

Клим был организатором их делового досуга, у нее же были крепкие знакомства в театральных кругах.

«Что это за организация?» – спрашивала она мужа, оказавшись на очередном банкете очередного совета директоров.

«У нас здесь доля…» – скупо отвечал Клим, и получалось, что из мозаики долей, которые она не пыталась даже запоминать, складывался красочный витраж веселого и беззаботного будущего. Впрочем, деньги интересовали ее лишь в той степени, в какой их требовали ее прожорливые детища.

Клима неожиданно легко и благосклонно приняли театральные салоны – возможно, из-за фактуры и харизмы благородного разбойника, каким мнит себя в душе всякий актер и о которых грезит каждая женщина.

«Вам бы, Владимир Николаевич, на сцене играть!» – наперебой льстили ему его новые знакомые.

Он накоротке сошелся с одним знаменитым народным артистом, с которым, прихватив бутылку коньяка, любил уединяться в дальний угол, оглашая оттуда взрывами громоподобного смеха и без того нескучную атмосферу посиделок. Никогда ранее Алла Сергеевна не слышала, чтобы он так беззаботно и заразительно смеялся.

Однажды в феврале две тысячи пятого, после одного из таких веселых вечеров она, оказавшись с ним, наконец, в машине, припала в избытке чувств к его груди и молча и крепко обхватила его, как обхватывает и прижимается к бетонной опоре захваченный смерчем путник. Он в ответ обнял ее, уткнулся губами в ее волосы и, спустившись к уху, низко выдохнул:

«Что, моя хорошая?»

«Климушка, я тебя очень, очень, очень люблю…» – тихо отвечала она в темноту, сопровождая свои слова короткими стискивающими усилиями.

И это ее прилипшее положение влюбленной медузы, и переживаемое чувство слезливого обожания, и реквизит в виде заднего сидения напомнили ей вдруг далекую сцену Сашкиной встречи. Досадное, неприличное совпадение разнесенных временем порывов, такое же курьезное, как если бы она пришла на свидание в платье двадцатилетней давности, не могло не озадачить ее чуткую натуру.

Как же так! Ее нынешняя щека с былым жаром прижимается к другой груди, ее руки также неистово, как и тогда смыкают объятия, ее губы одинаково искренне шепчут те же высокие слова – и то, и другое не ложь, и то, и другое правда! И что же из них настоящее, истинное? Ну, конечно, то, что происходит с ней сейчас и есть истинное! Тогда что же у нее было с Сашкой? Ну, конечно, любовь – не притворство же! И как бы ни пыталась она ее унизить и забыть, была та ее любовь ничуть не слабее нынешней! Но, боже мой, что за ужасное открытие из этого следует: ведь если присмотреться к тому, что она испытывает к мужу, чем занимается с ним, в чем ему признается – ведь все это она уже когда-то переживала, делала, говорила: и в постели, и за ее пределами!

Неужели же она неспособна выразить свою нынешнюю великую любовь другим образом – новым, незапятнанным, непорочным?

Что и говорить – любопытнейшая и щекотливейшая тема для чувствительных натур, желающих одновременно свести к нулю и приравнять к бесконечности одну и ту же величину. Задача, между нами говоря, такая же древняя и неразрешимая, как квадратура круга. Если, конечно, пользоваться для ее решения циркулем сердца и линейкой разума. Но если применить еще и квадратрису души, то ответ очень даже прост.

Всякая любовь при рождении подобна солнечной системе, в которой влюбленная планета вращается вокруг возлюбленного солнца по круговой орбите, одухотворенной иррациональным, бесконечным числом «пи». Но горе той любви, где нерадивое светило не заботится о силе и форме гравитационного поля: в этом случае орбита планеты ломается, теряет трансцендентность и вырождается в нечто кривоугольно-рациональное. Солнце, в конце концов, гаснет, и лучистая площадь любви превращается в черный квадрат ненависти.