Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен

Женщина выходит из комнаты. Дверь не закрывает.

– Готовься, – шипит Квас, – начинается.

Курва возвращается. Не одна. За ней на поводках ползут двое. Первый – худой, безволосый, с будто неживой кожей. Второй – жирный, с отвисающими боками и волосатой спиной. Женщина держит крупную ярко-оранжевую морковь. Держит над собой, будто Фернандо Йерро Кубок чемпионов. Руки ее задраны, и на бритой подмышке чернеет пятно размером с крупную сливу.

– Ты видел?

– Ага, – понимаю, что Квас говорит про пятно.

– Я тебе что говорил? Курва!

Слава богу, темнеет. Луна робкая, чахоточная. Слава бездействию сельсовета, фонари на улочке не горят. Теперь нас не так просто заметить. Впрочем, пройди кто по дорожке у дома, и обязательно увидит. Но сказать: «Валим, Квас», – схватив его за руку, утащив прочь – на это смелости определенно нет.

Курва загоняет мужиков на диван. Задницами в свою, а, значит, и в нашу сторону. На лысом – черные плавки, на жирном – клетчатые трусы. Поворачивается – так резко, что мы едва успеваем пригнуться, – идет к столу. Что делает дальше – не видно. Мы сидим, насилуя позвоночник, изображая рыболовные крючки. Наконец жестом Квас показывает мне – посмотри, проверь, что там. Я гримасами отвечаю – сам посмотри. Он хмыкает, медленно поднимается, кивает – порядок. Курва, видимо, подходила к столу, чтобы зажечь две коптящих свечи.

– Пошли, – глухо доношу Квасу единственно верную мысль.

Но он не понимает ее смысла:

– Рано, залезем, когда она усыпит их, чтобы оплести паутиной.

– Паутиной?

– Липкая сеть…

– Блядь, – перебиваю, – я знаю, что такое паутина. Что за херня?

– Ты читал рассказ, как один мужик наблюдал за самкой паука в человеческом обличье, живущей напротив?

– Нет.

– Так вот…

– У нас есть время говорить об этом?

Не сдерживаюсь, говоря эту фразу, кричу. Женщина поворачивается. Мы вновь успеваем пригнуться. Вдавливаемся в траву. Сейчас курва подойдет, высунется из окна и – сначала мы отхватим по физиономии от лысого и жирного, а после – сядем на пятнадцать суток в участок к Семе Рогочему. Но в затянувшейся паузе длиною в дробь, где в знаменателе ноль, разоблачительный лик женщины так и не появляется. И мы снова возвышаемся над укрытием.

Морковка погружается в задницу одного из мужиков. Отвратительно смотреть на это. Но еще отвратительнее наблюдать за тем, как происходящее воспринимает Квас. Бредящий, воспаленный.

– Идем, Юра!

Первый раз называю его по имени. Как ребенок отца, тяну за рукав военной рубашки. На этот раз Квас понимает меня правильно.

– Зассал перед курвой-то?

– Какая курва, Юра? Ты совсем ебнулся? Это обычная блядь! Ебаная-переебанная!

– Курва и есть блядь, – Квас вдруг начинает объяснять, – в переводе с польского. Но она же и есть ведьма. Иначе для чего ей вот этот череп?

На нижней полке длинного шкафа – я-то заметил исключительно посуду, вот оно, женское воспитание – и, правда, лежит отполированный, как мне кажется, череп. Лежит небрежно, словно его кинули, не придав значения.

Квас достает из рюкзака шприц-двадцатку. В нем ярко-желтая жидкость.

– Что это?

– Фурацилин с формидроном.

– Юра, – мне надо не просто подбирать, а селекционировать слова, – не может быть все это абсолютно всерьез. Нетопырь – да, но эта женщина…

– Курва!

– Хер с ней с курвой, – наконец собираюсь я, дабы адекватно, логично мыслить, – но что мы будем делать с двумя мужиками?!

– Слушай меня, Аркада, – руки Кваса дрожат, – и слушай внимательно. Ты мне друг, но если ссышь, то уебывай! Хуй с тобой, но я должен поймать курву! Я должен идти навстречу.

Это похоже на монолог из дешевого фильма, чей сценарий наваял юный писатель, на которого всем плевать, вот он и решил сменить жанр. Но в этой вопиющей банальности есть проступающий каплями страха, стучащийся из погреба воспоминаний смысл. Который необходимо понять, точно проговоренную сотни раз историю, и для этого надо быть рядом.

– Я не уйду, Квас. – Определенно, мы смотрели слишком много фильмов, притом не самых хороших фильмов.

– Ладно.

– Как ты собираешься ловить курву?

– Не могу рассказать, иначе магия пропадет.

Господи, он так и говорит – «магия». Надо бы и мне сказать в ответ что-нибудь вроде «это все сон, просто сон». Голливуд по нам плачет. Впрочем, мне все больше думается, что рядовой ужас сугубой жизни, изматывающий, как бесконечное вешанье штор на карнизы, проявляется именно так – в нарочитостях и неправдоподобиях. Он точно сон, точно морок, и тем сильнее вера в то, что ты в любой момент сможешь проснуться, соскочить, рассеять, избавиться от него. Вера эта убийственна, потому что заводит все дальше, превращая самого тебя, заблудшего, но все еще уверенного в положительном исходе борьбы, в одно из порождений наползающей тьмы.

И я знаю, что будет дальше. Страх уйдет. Останется безвольное соучастие. И я буду наблюдать за происходящим из центральной ложи: Я-критик морщится, Я-актер строит рожи, Я-режиссер волнуется. Где настоящий Я в этом безумии наблюдателя?

А люди в комнате продолжают развлекаться. Курва подходит к телевизору. Давит на кнопку, включает. На экране – черно-белые кадры: белое пламя, и в нем черные пятна, напоминающие перекошенные криком лица.

– Сейчас она будет делать раствор – самое время…

В голосе Кваса знакомые интонации. Пытаюсь сообразить, где я слышал их раньше, и вспоминаю киевского мага, приезжавшего в каштановский Дом культуры. Полный зал, люди сидят даже в проходах. Пахнет соломой, потом и дегтем. Сцена драпирована черными шторами, по краям стоит тара с колодезной водой: банки, ведра, тазы, бутылки. Маленький сухенький человек в сером костюме, из-за которого он похож на крысу, вставшую на задние лапки в поисках, чем бы ей поживиться, стоит, низко склонившись у микрофона. Голова свесилась вниз, и он одержимо бормочет, резонируя голосом.

Но у него не было отвертки. А у Кваса есть. Он достает ее из кармана, демонстрируя мне – боится, чтобы я не забрал? – на расстоянии. Кажется, такая – с грязно-оранжевой ручкой – до сих пор валяется у нас в гараже. Разница между ней и той, что у Кваса, – на ручке последней выбиты крестики и цифры (замечаю двойку, четверку, семерку), а жало заточено, как шило.

Глаза Кваса становятся белесо-голубыми, цвета воды в бассейне. Точно хлора засыпали, и он уничтожил все живое. Квас сжимает отвертку в руке, до покраснения напрягая пальцы. Я вижу, что на его мизинце по центру треснул ноготь, и тоненькая, похожая на упавший волосок линия ползет от заусеничного основания к черному ободку подногтевой грязи.

– Сейчас, – командует Квас и тянет раму окна.

Та не поддается. Люди в комнате слишком заняты друг другом и, к счастью, не замечают двух сумасшедших под окнами.