Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен

– Ты чего возбудился, маленький? – Похоже, ярлык прилип ко мне. – Можно ведь позвонить.

Рада несколько раз нажимает грязно-белый квадрат рядом с дверью. Я добавляю очередь следом. Но за дверью – тишина, долгая, предвосхищающая.

– Что это мама…

В зарослях слышится шорох. Мне видится – дарю кадр, Квентин – Квас, выскакивающий из смородиновых кустов с отверткой в руках. Он бросается на Раду. Была докторская – стала любительская. Был российский – стал швейцарский. Не допустить! Отчаянно принимаюсь сыпать удары, не обращая внимания на слова успокоения. Наконец дверь распахивается, на пороге стоит запыхавшаяся смуглая женщина, которая так любит морковь.

– Рада, как на пожар. – Увидев меня, не проявляет чудеса такта: – А это кто?

– Аркадий, – смущается, первый раз за все наши встречи, Рада.

– Звучит интригующе. – Женщина улыбается, обнажая ровные крупные зубы цвета ракушечного камня. Черты ее сухого смуглого лица с навязчивой аллюзией на чернослив становятся мягче, и появляется нечто будоражащее, объясняющее, почему к ней ходят сразу два мужика. – А я Эльвина. Зайдете, Аркадий?

Она отстраняется, пропуская внутрь. Голос у нее властный, почти гипнотический.

– Нет-нет. Я тороплюсь, спасибо, в другой раз, меня ждут, простите…

Кажется, успеваю протараторить все уместные и неуместные отговорки. Но курва, похоже, и сама передумала. Если вообще думала.

– Значит, в другой раз.

– Да-да, обязательно!

Рада тянется ко мне, хочет что-то сказать, но я сбегаю по ступенькам с крыльца:

– Пока, Рада! Поговорим на курсах.

Эльвина – хоть бы отчество сказала, так нет, все молодится, – закрывает дверь. Дамба, сдерживающая мое напряжение, прорывается, и, выйдя за ворота дома, я оседаю.

– Ну что, сука?

Голос, доносящийся сбоку, звучит угрожающе, но нет сил реагировать, и я ложусь на землю, вперившись в повисшие надо мной звезды.

5

– Чего, блядь, молчишь?

Не поднимаясь, так и лежа на спине, поворачиваюсь. Квас вышел из смородиновых кустов, подошел ко мне. Стоит всклокоченный, озверевший. На лице – растерянность, удивление.

– Блядь, я тебя сейчас ебану, если будешь молчать!

– Чего ты хочешь?

Слова звучат глухо. Будто я никак не отойду от забега на сто метров, который я так ненавидел сдавать в школе. Правда, в Севастополе от уроков физры мне удалось отмазаться. Знакомая отцовская докторша выписала справки, документально подтвердив выдуманные диагнозы. Но в Каштанах после возвращения (бабушке стало плохо с сердцем, понадобился уход, и мы переехали обратно) я встретился с Николаем Ивановичем, учителем физкультуры. Он весь как бы состоял из домашнего смальца: лоснящийся, жирный, белый.

Николай Иванович хотел сделать нас сильными, уроки шли на износ. Разминка, канаты, брусья, турники, бег. Я не справлялся ни с одним упражнением, стыдился, краснел. Пока другие мальчишки делали «офицерские выходы», я агонизировал червяком на крючке.

Сильнее брусьев и турников я ненавидел бег. С тремя километрами еще как-то справлялся, хотя после – не останавливаться, продолжать движение – корчился от пульсирующих болей в спине, но на ста метрах оказывался совсем плох. Начинать движение надо было – Николай Иванович требовал делать все по науке – с низкого старта, и я всегда тормозил – спотыкался, путался – неуклюже, грузно толкая тело вперед. А после под хриплый мат тщетно старался нагнать впереди бегущих.

Я умолял Николая Ивановича избавить меня от беговых пыток, сулил деньги, молоко, удобрения (то, что обещала дать бабушка), но он возвышался над моим малодушием непоколебимой скалой, которая не сдвинется с места, пусть и литосфера даст трещину.

Но в конце десятого класса Николай Иванович пропал. Никто не знал куда и зачем. Только одна сельская юродивая, сидя в заросшем чистотелом огороде, свидетельствовала, что Кольку пустили на органы.

Возле дома Рады я, похоже, вернулся на урок физкультуры, а в Кваса, судя по частоте мата, вселился дух Николая Ивановича.

– Так ты с курвой шашни водил? – Кожа его сереет, съеживается. – Ты поэтому, блядь, не пускал?

Он валится на меня, схватив за грудки.

– Ты, сука, с ними? Да, с ними?

Фразы его путаются, становятся кашей. И вдруг я понимаю, что он плачет:

– Это курва… важно быть… охотиться… не могу… блядь…

Квас выплевывает мертворожденные слова. Я сбивчиво пробую объясняться:

– Мы не знакомы. Курва и я. Ты же слышал: она спросила, как меня зовут. Я не мудак. Правда. А это та девушка, о которой я хотел тебе рассказать…

Но он не слышит: всхлипывает, матерится. Я переворачиваюсь, валю Кваса на землю. Прижимаюсь всем телом. Хочу, чтобы он меня выслушал. Здесь и сейчас. Потому что если он не поймет, как тогда с нетопырем, то я вновь потеряю его.

Но если он сумасшедший, как мне говорить с ним? Особенно, если со мной та же история обыкновенного безумия? Здоровые люди еще могут понять друг друга, сумасшедшие – никогда.

– Ее зовут Рада. Мы познакомились, – пробую говорить, не подбирая слова, – на дискотеке, а потом нас познакомили. Пытались встречаться. Хотя… нормальными эти встречи не назовешь. Недавно мы поругались. Из-за меня. Потому что я трус. А здесь я первый раз, ты же слышал…

Лимит объяснений. Тик-так, тик-так.

– Слезь с меня!

Перекатываюсь на землю. Усаживаюсь, вытянув перед собой ноги.

– Ты трахался с ней?

– С кем? – Квас хмыкает. Да, глупое уточнение. – Нет.

– И не трахайся. Это же курва!

– Но Рада…

– Татарва ебаная!

Наверное, на его слова я должен обидеться. Так бы поступил любой условно нормальный парень. Но у меня нет обиды – разве что на самого себя. Куда важнее – наладить отношения с Квасом.

– Пора идти!

– Мамочка заждалась?

Его стандартная подколка успокаивает. Я понимаю, что мы оба вновь стараемся изображать из себя прежних.

Обратно возвращаемся по другому пути. По траншеям бывшей воинской части. Раньше, в советское время, здесь располагались системы ПВО. Солдаты из благополучных и не очень регионов Советского Союза несли воинскую службу, присягнув на верность родине. А потом родины не стало. Появились ее наследницы. И пришлось выбирать. Украина обещала больше. Говорила вкуснее. Кормила сытнее. И потому многие выбрали.

Но прошло время, и обещания прогорели, не дав тепла – нищета, криминал, озлобленность. Тысячи украинских военных, ищущих, куда бы приткнуться. Большинство перло в преступность. Но были и те, кто остался на службе: одних в бандформирования не взяли, другим не позволила пресловутая совесть.

Наверное, и в этой части кто-то остался. Или, как говорят по-украински, залышывся. Стал лишним. Точное слово.

Сейчас часть – одна из мертвых отметин Углового. Зияет траншеями, ямами. В них когда-то размещались системы ПВО, проводились учения. Но все сдали в утиль, на металлолом. И людей – туда же; как роботов, у которых закончился срок эксплуатации. Остались лишь развалины зданий – древние исполины с пробитыми в боках дырами, обглоданные, одинокие. Свидетельства прошлой эпохи. Эпохи, которая, казалось, никогда не закончится.