Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен

– У него все деньги. А где он я не знаю.

– Кинуть меня решил? – недобро хмыкает официантка.

Нам приносил заказ другой человек. Сейчас передо мной пиранья, доедающая остатки моего самоуважения.

– Нет, я… брат ушел… вот с той девушкой… – Я замечаю грудастую в «варенках». – Эй, эй!

Кричу ей, но она не реагирует. Встаю, продираясь между ногами и столиками, подбегаю к ней.

– Вы видели моего брата? Где мой брат Виктор?

– Чо?

Грудастая в неадеквате. Залита под завязку. Глаза влажные, красные. Веки полуприкрыты.

– Где мой брат? Вы с ним танцевали!

– Тебе чего надо, парень? – К грудастой подходит долговязый пацан в адидасовской кепке и желтой майке без рукавов. – Ирка, он что к тебе клеится?

– По ходу…

Чтобы не упасть, грудастая держится за упакованную в пластик колонну.

– Пошел на хуй отсюда! – Долговязый толкает меня в грудь.

– Охрана! – подбегает официантка. Долговязый стоит, ждет, обнимая грудастую. Она пьяно улыбается.

– Что случилось, Людок?

Охранник в обтягивающей черной футболке смотрится внушительно, мускулисто.

– Вот этот, – официантка тыкает в меня блокнотом, – вроде как пришел с братом. Тот свалил, и этот, не заплатив, решил повторить фокус.

– Я ничего не решал, я сидел, брата ждал, – надуваюсь, как маленький мальчик.

– Плати и проваливай.

– Я же дал двадцать гривен, все деньги у брата…

– Сколько он должен?

Официантка смотрит в блокнот:

– Пятьдесят семь гривен.

– Значит, еще, – охранник подвисает, – еще тридцать семь гривен.

– Никакой двадцатки у него не было!

– Как? Я положил на стол!

От возмущения и бессилия – ведь ничего не доказать – чувство такое, словно на квадратный сантиметр тела давят шестнадцать тонн паники.

– Вот видишь, Юрка, – официантка качает головой, – брешет.

– Вижу, Людок, – кивает охранник. И поворачивается ко мне. Лицо у него широкое, плохо выбритое, напоминающее котлету. – В общем, так. Сейчас я либо ментов вызываю, либо сам разбираюсь. Уяснил?

– Я дал двадцать гривен, честное слово!

Чем больше я говорю, тем нелепее выгляжу. Значит, тем меньше они верят.

– Я второй раз повторяю. Третий не буду. Уяснил?

– Уяснил.

– Либо плати, либо менты. Выбирай.

– Других вариантов нет?

– Нет.

Он, в общем-то, не агрессивный ублюдок. Этот охранник. Наверное, с ним можно договориться. Но наедине, а не в присутствии официантки.

– Надо ждать брата. Или я могу… что-то дать.

– Первый вариант отпадает как фантастический, – рассматривает меня охранник, – а вот часы, – показывает он на запястье, – можешь отдать. Пока не появится брат и не вернет деньги.

– Угу, появится, – хмыкает официантка.

Часы, на которые показывает охранник, подарил мне дед. Серебристый металл, бледно-зеленые стрелки, окошко для текущей даты, ребристый ободок вокруг циферблата. Часы «Слава». Ничего особенного. Если бы не подарок деда. Если бы не моя привязанность к вещам.

– Давай часы – ищи брата.

Охранник, наверное, справедлив. Открываю защелку, снимаю часы. Рука, тянущаяся, чтобы отдать их, коченеет.

– Давай сюда, – охранник сам вырывает часы, рассматривает. – Дерьмо, конечно, но за полтину можно загнать.

– И что мне с этим барахлом делать? – злится официантка. – На «тучу» идти толкать?

– Людок, не суетись. Сейчас этот… как тебя звать?

– Аркадий.

– Сейчас этот Аркадий найдет брата, и всем нам будет хорошо, правда?

Я киваю. От потери часов хочется разрыдаться.

– Ну, так иди – ищи брата.

Нашел я его, пройдя темную коробку театра Луначарского, потрескавшийся асфальт набережной, подсвеченный Памятник затопленным кораблям. Нашел по крикам у «Ракушки», летней концертной площадки. Брат лежал между зрительскими скамейками. Над ним нависало трое парней, крепких, бугрящихся мышцами. Самый здоровый – бицепс такой, что казалось, надутые вены вот-вот лопнут, а он только будет смеяться, любуясь, с каким напором бьет кровь – пинал брата в живот. Я хотел крикнуть, позвать помощь, но, присмотревшись, увидел, что переживать надо за парней, а не за Виктора.

Брат лишь хохотал, когда его трамбовали. Со звуком, с каким чавкают по лужам расклеившиеся кроссовки, когда едва вышел и сразу попадал в ливень, тут же промок, но быстро смирился. Когда же парни, смятенные, обескураженные, испуганными ягнятами толпились рядом, брат улыбался. Это была улыбка палача, которому нравится сама жуть процесса, и оттого он готов участвовать в нем, исполняя любую роль, лишь бы участвовать.

Увидев его довольное лицо, услышав чавкающий хохот, мне подумалось, что никогда больше я не смогу ударить человека. Но все-таки смог – у памятника гвардейцам. Вот только, как повторить это снова?

Вернуться, чтобы помочь Квасу, – невозможно. Трус! Сука! Тварь! Я выплевывал оскорбления, провоцировал злость, вспоминая, как издевались надо мной во дворах из-за жира, хлестал по щекам и вискам, но все же не мог разъярить себя так, чтобы влезть в драку. Но и уйти я не мог. Прикованный к забетонированной площадке, точно должник, которого вот-вот должны сбросить в залив гангстеры, я стоял, врезаясь в ночь. А она застыла, обволакивая предметы вдруг ставшего разжиженным мира. Нервная, онемевшая ночь. И в ее вязкой тишине – ни шелеста листьев, ни вскриков людей, ни стрекота насекомых – выкристаллизовалась невидимая, но явная угроза. Хотелось, чтобы пошел дождь, залаял пес, закричал человек – что угодно, лишь бы нарушить эту мертвую тишину.

– Эй! Эй! Эй! – закричал я, гоня страх. И вдруг из темноты кто-то рявкнул в ответ:

– Чого галакаєш?

То, что говорили на мове, поразило меня даже больше, чем сам факт ответа. Первый раз – если не считать занятий украинского языка и литературы, которые начались у нас в восьмом классе, и вела их Оксана Тимофеевна Жога, румяная, нарядная, выбиравшая платья с немыслимым количеством розочек – я слышал мову живьем. Да, она казалась мне странноватой, чужой, но не вызывала отвращения, как у большинства земляков, а наоборот – увлекала.

Об изучении украинского языка в крымских школах спорили много, яро, до мордобоя и сначала ввели его как дисциплину по выбору. Но выбирать никто не захотел. Родители, в том числе и мои, видели в этом, как, наверное, и во всем украинском, что-то нелепое, чудаковатое, позорное даже, точно не нам было жить в Украине. Судя по разговорам, людям казалось, что незалежность – явление временное, случайное, и вскоре оно сойдет, как гнойничковый прыщ, выскочивший на подбородке.

Ведь мы говорили на русском, смотрели российские телеканалы, жили российскими интересами – не представляли себя вне России. Сознание наше было дикарским, потому что надежды связывались с российской манной, которой Москва вот-вот осыплет нас, и все наконец заживут хорошо. Для чего только Хрущев отдал Крым Украине?