Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен

– Бабушка, не мешай! – кричал я, когда она, отдернув дверь-шторку, заглядывала в комнату.

– Учись, Аркашенька! На тебя вся надежда…

– Бабушка, ну, уйди…

– Может быть, чаю с пирожками?

– Нет, бабушка!

– Ну, хорошо, занимайся. Я там, если что, картох отварила…

– Нет, бабушка, нет!

На самом деле, я маялся суетой. Утром, для фона, включал телевизор, но втягивался и бросал занятия. «Бухта Доусона», «Квантовый скачок», «Беверли Хиллз», «Чудеса науки», «Мелроуз Плейс» – враги тригонометрии, алгебры, физики и моя давняя услада. Но это был не тот просмотр, сидение у телевизора, что раньше – нет, сейчас я, казалось, отчаянно цеплялся за уходящую беззаботную жизнь, превращающуюся в воспоминания, точно прощался с «бабьим летом», еще шептавшим теплые слова и приятности, но приходила литая ночь и говорила на языке холодных стальных ветров.

На третий день подготовки к экзаменам бабушка, заметив, что я увлечен скорее Уайтом, Гари и Супер-Лизой, а не Зивом, Яворским и Детлафом, разобралась с моей телезависимостью быстро и эффективно – вынесла телевизор, который на ночь, точно ребенка, укрывали простынкой, в веранду. Антенна с торчащим кабелем – этой иглой, больше не находившей вены, – сиротливо повисла у подоконника.

Перемен никто не почувствовал: мама в принципе не смотрела телевизор, а бабушка ограничивалась вечерними новостями с Екатериной Андреевой, но ради благого дела могла обойтись и без них, «здоровее буду».

Отключение меня от теленаркоты произошло так буднично, что я безболезненно перестроился на другой заменитель – учебу. Утром и днем я зубрил материал, а вечером писал по нему шпоры. Я даже выработал свою, так мне казалось, методику учебы, представляя заучиваемую информацию в виде груза, который надо было максимально компактно, доступно разложить на складе.

Выпускной экзамен по математике на подготовительных курсах – он же считался вступительным в университет – я сдал на «отлично». Нам выдали специальные листы-бланки с университетскими печатями. Лишних пометок делать было нельзя, поэтому я интегрировал свое тотемное число «36» в общий цифровой ряд. И в итоге получил 47 из 50 баллов. Для автоматического зачисления в университет осталось обзавестись золотой медалью.

В ее получении я не сомневался. Как любил повторять отец, по-прежнему не появляющийся у нас, «если что и умеет Аркадий, то это учиться». Но мама с бабушкой подобных настроений не разделяли. И разжигали панику.

– Как там, сынок, подготовка к школьным экзаменам?

– В процессе.

– Ты же смотри – золотая медаль, поступление автоматом…

– Да, да…

– Внучок, ты бы кушал, а то желудок испортишь.

– Кушаю, кушаю…

Они так долго, упорно выедали меня, что я и сам начал бояться: сомнения проделали лаз в редутах уверенности, пробрались за них – от чего перед первым школьным экзаменом по биологии я аки мантру волнительно бубнил: «Экзамен для меня – всегда праздник, профессор». И казалось, что единственного амулета в виде числа «36» на этом пиршестве крестоцветных и голосеменных, земноводных и пресмыкающихся, ДНК и РНК не хватит. Требовались новые обереги.

Я нашел их в ларьке на проспекте Победы, где покупал книжечку с экзаменационными билетами по биологии. Странно, но эти книжечки, которые, по идее, должны были продаваться везде, достать оказалось непросто. Пришлось ехать в отдаленный район Севастополя «седьмым» троллейбусом, разглядывая в мутные, исписанные кликухами и погонялами, стекла выжившие после чистки девяностых корабли у Минной стенки.

Книжка продавалась в ларьке «Учебная литература». К нему липла еще одна металлическая будка – «Жанна». Я сунулся в одну, за билетами, а в другую – за сигаретами.

– Нет «Бонда5», – опустив голову, увлеченно грызя ногти, ответила худая рыжая женщина.

– А «Вест»?

– Нет «Веста5».

Произнося названия марок сигарет, рыжая делала ударение на последний слог, и выходили звучные старославянские имена.

– А что есть?

– «Соверен».

Она оторвалась от ногтей, взглянула на меня. Зрачки у нее были разные: один – голубой, другой – карий. И хотелось верить, что все дело, как у Мэрилина Мэнсона, исключительно в линзах.

– Тогда «Соверен».

Рыжая выложила на прилавок светло-сиреневую пачку, большую часть которой занимало изображение монеты. Сверху забористыми буквами шла надпись – SOVEREIGN. Я положил купленные экзаменационные книжечки на прилавок, полез в кошелек за гривнами.

– К экзаменам готовитесь?

– Да. – Ее зрачки нервировали.

– Мы раньше, знаешь, как на «отлично» сдавали? – Я пожал плечами, мол, не знаю. – Засовывали в обувь пятачки. Под пятки.

– Пятачки?

– Монеты.

– Вы серьезно?

– Вполне, – продавщица кивнула, сгребла деньги и, опустив голову, снова принялась грызть ногти.

Уже отойдя, я решил уточнить, действуют ли только пятикопеечные монеты, да и вообще, откуда ей, продавщице из ларька на конечной троллейбуса, знать об отличной учебе, но, развернувшись, увидел лишь закрытое окно «Жанны», залепленное листом А4, на котором чернели буквы, складывающиеся в слово «Гадаю».

На экзамен я шел волнительно, нервно. Привычное начертание на себе числа «36» не успокаивало. У кабинета биологии, трясясь и потея, я, вспомнив слова продавщицы, принялся искать пятачки. Они нашлись у Лехи Новокрещенцева. Монетки были холодные, и, зажав в кулаках, я для чего-то пытался согреть их, а потом наконец сунул под пятки, между носком и подошвой.

Сдал я блестяще. Мне попался вопрос о законах Менделя и его опытах с горохом. Отвечая, я будто читал слова с выплывающих проекторных картинок – точь-в-точь, как в экзаменационной книжечке. Ольга Филаретовна, находящаяся в комиссии, уважительно – это была высшая похвала – покачивала головой. Районный же наблюдатель, требуя продолжения банкета ботаников, спросил про разницу мейоза и митоза и, выслушав подробный ответ про дочерние и материнские клетки, аж причмокнул.

Но мама радовалась моей пятерке сдержанно, будто и не могло быть иначе. А бабушка, выдохнув «слава тебе, Господи», пошла молиться. Их реакция меня подавила, сделала вялым, ведь я шел с экзамена триумфатором, но, не в силах радоваться собственным успехам, жаждал праздника от других, тешил себя иллюзией растущей значимости в семье. А родственники приняли мой экзаменационный успех как должное. И если бы не новый секрет с «Совереном» и пятачками, которые я хранил в трюмо рядом с черно-белой фотографией деда и бабушки – широкие, скуластые лица, – то я мог бы закрыться от окружающих пеленой обиды, а так любопытство, исследовательский интерес перевесили.

Перед каждым следующим экзаменом я просыпался засветло. Распахивал настежь окна, пуская сырой утренний воздух, пахнущий мятой. И когда, надрываясь, кукарекал петух, я, уже выпив две чашки кофе, штудировал экзаменационную книжечку. Знания перли в меня фурами, и это было настоящее вознесение «ботаника». Я знал, что способен ответить на все вопросы. Знал, что сдам на «отлично». Но при этом самоуверенность не душила меня, не делала уязвимым. Нет, я испытывал почти священный трепет перед экзаменом, как перед сакральным действом, торжеством. В этом чувстве силы, уверенности я точно искал компенсации за все то ничтожество, что воспитали во мне отношения с Радой и братом. Они остались там, за чертой, отделенные тетрадями и учебниками, за баррикадами терминов и формул.