Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен

– Иди домой, – говорит она, – я позвоню твоей маме.

Произносит «твоей маме» так, будто это не ее родная сестра. Я покоряюсь. Иду, ведомый под руки Новокрещенцевым и Головачевым. До самого дома, где – чудеса! – никого нет.

Мама с бабушкой, не предупредив (их срочно забрала мамина подруга Света Пономарева), уехали в Севастополь, на праздничную службу в Херсонес. Я остался один; уже и не вспомнить, когда такое случалось: без директив, советов, вопросов, реплик, заглядываний, приглашений к столу. Наконец можно отключиться, укрыться от суеты, от усталости, от забот, от определений – изъять себя из чужого бытия, забравшись в теплую раковину спасения, наслаждаясь своим личным маем.

Господи, как же давно я не был один! Как же давно я не был никому ничего должным! Всегда в ожидании перемены – чаще всего пустяковой, но перемены, – а, значит, и в постоянном стрессе. Маленький зашлакованный трус. Который не в силах, как в том анекдоте, расслабиться и получать удовольствие. Вечно сомневающийся, борющийся, ожидающий. Засыпающий в невозможности спасительного, расслабляющего забытья.

Вот и сейчас я вижу сон, образ: падаю на грязный, липкий пол школы. Хочу встать, но не могу оторваться, лежу, по-паучьи раскинув руки. И постепенно смиряюсь – попытки оторваться все реже, – и я начинаю получать удовольствие.

Они были молчаливы. Как никогда. Бабушка с мамой. Сдержанные, отстраненные. В их взглядах читались беспокойство, тревога. Наверняка Ольга Филаретовна им все рассказала, сервировав историю моего обморока смачными подробностями.

Но нет – она смолчала. Причина же тревог мамы с бабушкой выяснилась позднее, когда отец, неожиданно завалившись в гости, злой и хмельной, чавкая макаронами с сыром, принялся расписывать бесчинства татар в Симферополе. Через предложение он вставлял «ебать татар», и получалось что-то вроде уличного гангста-рэпа. Правда, дослушать его не удалось, потому что мама почти сразу отправила меня в комнату и начала выпроваживать отца, дабы не баламутил.

Она и сама была в курсе татарских выступлений. После того как мама с бабушкой отстояли во Владимирском соборе службу, Света Пономарева повезла их в Симферополь на вещевой рынок, где они наткнулись на демонстрацию крымских татар. Очевидного повода не было: ни дня депортации (его поминали недавно), ни Дня Победы, ни дня рождения Мустафы Джемилева. Но что-то сподвигло, раз татары жгли сначала манифест Екатерины II, русские и советские флаги, а затем предметы, не имеющие отношения к сути вопроса.

Бабушка с мамой оказались свидетелями. И наверное, вспомнили разговоры деда, которого регулярно затыкали, как только он и Филипп Макарович начинали вещать о близящемся крымско-татарском аде.

Правда, такого рода бесед и пророчеств избегали не только бабушка с мамой, но и большинство жителей Каштан. То ли не хотели задумываться, то ли верить. Хотя обработка велась с двух сторон, лили белое и черное, как ликер из бутылки у Пети дома. Причем, варево явно было не первой свежести, так как обсуждали не настоящее и не будущее – прошлое.

– Мы пережили две депортации – в сороковых и семидесятых. Я не помню, маленькая была, но бабушка рассказывала, как врывалась милиция, – говорила учительница истории Белла Юнусовна, и я видел в ее глазах оживающее уродливыми тенями горе, – ничего взять не разрешили. Везли в товарняках. Сколько людей погибло! Я помню ташкентский кошмар. В Магараче отец работал на винном заводе, был на хорошем счету, а в Узбекистане его нигде не брали, хотя рук не хватало…

– Ну, не просто же так вас всех выселили, – оппонировала учительница химии Алевтина Сергеевна, вклинивающаяся в эту нескончаемую дискуссию скорее от скуки, нежели от желания отыскать правду.

– Как это?! – взвивалась Белла Юнусовна.

– Потому что предатели…

– Весь народ?!

– Сорок тысяч крымско-татарских добровольцев в военных формированиях фашистов. Этого мало? Что там про вас Манштейн писал? «Татары сразу же стали на нашу сторону, видели в нас освободителей. Ко мне прибыла татарская делегация, принесла фрукты и красивые ткани для освободителя Адольфа Эфенди». Фашистские пешки!

– Что, что? – задыхалась Белла Юнусовна. – Да за такие слова…

– Что? Сожжете, повесите, как русских людей в сорок втором?

– Сволочь! А сколько нашей крови за победу пролито?

– Иди в «Голос Крыма» – статеечку напиши!

Мы, порой случайно наблюдавшие эти споры, все ждали, когда учителя подерутся, но этого не происходило, и кто-то пустил слух, что драка случится на выпускном, от которого я, даже несмотря на обещанный fight Алевтины Сергеевны и Беллы Юнусовны (боже, какие имена!), отнекивался.

Причин было много, но прежде всего смущало, до хандры и бессонницы, место проведения – «Старый замок». Два этих слова вздувались язвами. Равнодушные, ледяные, как руки садиста-анатома, воспоминания. Так было в том фильме, который я смотрел по «России». «Сердце ангела». Но Микки Рурк мог выйти из кадра, а я нет.

Чтобы не идти, я хотел сломать ногу. Я сломал бы ее, если бы не был патологическим трусом. Потому оставалось лишь уговаривать, умолять маму:

– Ну, пожалуйста, я не хочу идти на выпускной!

– Как так, сынок?

– Не хочу!

– Но весь класс будет…

Быть не как все – самый гнусный проступок. В деревне. Стране. Мире.

Пришлось идти. Влезть в смирительную рубашку отцовского костюма, пахнущего затхлостью. Во внутреннем кармане я нашел клетчатый листик с номером телефона и припиской «Анжела». Я подумал о продавщице из «Огонька» и решил позвонить ей; если не встретиться, то хотя бы фантазировать на ее голос. Интересно, у предания, как и у рыбы, только одна свежесть?

Если бы не этот листик, меня бы парализовало смущением еще раньше, до входа в «Старый замок», а так накрыло уже внутри. Пока гости танцевали – родители веселее, задорнее, раскованнее, чем их дети, – я жался к стене, скорчившись на пластиковом стуле. Хотелось курить, но при маме делать этого было нельзя. Оттого мое лицо становилось еще более страдальческим. Некоторые подходили, интересовались моим состоянием. Я отвечал, что все нормально. Наливал в стакан сока, выпивал. Так много, что мочевой, казалось, заполняет всего меня, давит на стенки сосудов, и я вот-вот лопну. Но сковывающая слабость, рожденная страхом попасть под расстрел чужими взглядами, приковывала к месту. Пластик стула, ты мой единственный друг. Пойми, поддержи. Не отпускай!

– Все хорошо, сынок? – мама оказалась внимательнее, настойчивее всех. Впрочем, и ей было тяжело в этой пьяной, душной обстановке. Танцевать она не умела, алкоголь не пила, пустословить не собиралась. А они, веселящиеся, если вдруг и обращали внимание на нее, то, наверное, удивлялись, что делает здесь эта печальная, взволнованная женщина в дешевой бижутерии и старомодном платье.