Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен

У автосервиса припарковался старенький «Форд Сиеста». Водитель, крепкий мужчина в оранжевых вьетнамках, открыл дверь, вылез. Из салона раздалось: «Маргарита, Маргарита, ведь ты не забыла? Маргарита, ты же помнишь, как все это было?»

И я вспомнил Маргариту Сергеевну. Ее страсть к винограду. Темные ягоды постоянно лежали в хрустальной вазочке на оцарапанном библиотечном столе. В августе и сентябре достать виноград было не проблемой – ленивые местные продавали его за бесценок перекупщикам, а более предприимчивые ездили торговать в Севастополь, Симферополь, Харьков, Днепропетровск, – но где Маргарита Сергеевна, предпочитавшая крупную несколько перезревшую «Молдову», брала любимый сорт в иное время, не знаю.

– Плодитесь коровы, ибо жизнь скоротечна, – декламировала она, отправляя виноградинки в чересчур большой, как у Стивена Тайлера, рот, – писал южноамериканский классик магического реализма, переиначивая первоисточник, в котором, помимо прочего, сказано: «Жена твоя, как лоза виноградная плодоносная…»

– Ага, – кивал я, не понимая, к чему мне знать это.

– Священный плод, подаренный нам богами. Символ плодородия, изобилия, богатства, а в христианстве – символ духовной жизни…

Тогда я слушал Маргариту Сергеевну невнимательно, между делом, листая библиотечные книги, но сейчас, идя навстречу решению, мне вдруг отчетливо вспомнились ее слова, и, видимо, не случайно.

Я свернул к виноградникам, прошел мимо тополиной рощи и бывшего винзавода, одно из помещений которого переделали под склад кормов. Здесь продавали овес, пшено, ячмень, комбикорм. Чаще всего мы приходили сюда с мамой, и я, жутко стесняясь, тащил за собой древнюю коляску с оторванными планками и расшатанными колесами. Ведь большинство приезжало на машинах; да и мы сами, когда был жив дед, поступали так же. Два беззубых татарина в замусоленных желтых комбинезонах взваливали на скрипящую тележку мешок комбикорма, и я брел назад, думая, что лучше бы пер его на себе, чем на этой древней жалкой развалине.

Сразу за винзаводом начинались виноградники, большую часть которых вырубили при Горбачеве. Дело последнего генсека завершили возвратившиеся из Турции и Узбекистана татары, уничтожавшие виноградники и захватавшие освободившуюся землю. На ней они лепили уродливые конструкции из ракушечного камня, похожие на туалетные будки, становившиеся затем полноценными домами.

Но кое-где – в основном, на склонах – виноградники уцелели. Они стояли дикие, бесхозные, никому ненужные. Изредка сюда приходили люди, собирали урожай, пуская его на вино. Но преимущественно гуляли, выпивали, курили щедро растущую в Бахчисарайском районе коноплю, пыхали клеем, бензином, ширялись.

Отец рассказывал, что в виноградниках – тех, что ближе к заброшенной конюшне, – нашли четыре трупа: «ширнулись дерьмом». «Наверное, – выпивая, размышлял отец, – цыгане дрянь продали». В то время через село и, правда, шли цыгане, стояли лагерем в пойме. Их не любили. И в итоге русские и украинцы, объединившись с татарами, разогнали табор.

Впрочем, в Магараче были и другие цыгане, но те вели себя, как считалось, пристойно и торговали у серого здания универмага дешевыми шмотками. После таких распродаж сельчане ходили в одном и том же, и я сам помню немнущиеся хлопковые штаны, похожие из-за клетчатой ткани на вафли; их носили и я, и отец, и дед.

Вдоль виноградников, разрастающихся в своем диком беспутстве, ползла земляная автомобильная дорога, и мои единственные приличные сандалии покрывались на ней желтоватой глинистой пылью. По другую же сторону расстилалась крымская степь, поросшая сизой полынью и карликовыми кустами шиповника. Дорога казалась заброшенной, но пустые бутылки уродливыми метками свидетельствовали о том, что здесь все же бывают люди.

Я свернул в виноградники, пошел между линиями посадок, образованными бетонными столбиками, некоторые из них еще хранили следы побелки. Когда-то лозы крепились к натянутым металлическим прутьям, но сейчас большинство из них проржавело, опало на землю, поросшую кусачим бурьяном, обжигающим ноги. Периодически я останавливался, расчесывал голени, делая это столь яростно, что оставались белесые следы, которые потом, спасаясь от чесотки, приходилось мазать слюной.

В виноградниках действительно валялись бутылки, окурки, пакеты, шприцы, но больше всего раздражали презервативы. Они служили напоминанием того, почему я оказался здесь. Из своей мутно-белесой латексной плоти они вопили: «Ты хуже всех этих бухарей и торчков, Бесик! Те ведь делают то, что им нравится, как им нравится, а ты – ханжа, трус, неудачник!» Я, морщась, брезгливо обходил презервативы, боясь наступить на них, но они словно визжали мне вслед:

– Неудачник…

– Смешной дурачок!

– Идиотик!

– Для чего ты здесь?

– Уходи…

И вдруг за всеми этими параноидальными голосами раздаются стоны. Виноградники прореживаются, и открывается вид на земляную площадку; наверное, про нее как про идеальное место для свиданий рассказывал брат. На ней стоит салатовая «пятерка», номер АР0315КР. Милующиеся в ней не замечают меня. Его бледность контрастирует с ее смуглостью.

Хорошо бы взять дробовик – плохо представляю себе, что это такое, но звучит красиво – и расстрелять всю обойму. И лицо будет, как у Майкла Дугласа в «С меня хватит!». Впрочем, разве там обойма? Кажется, отдельные пули; вставлять поочередно. Хотя так даже лучше: одна – в него, другая – в нее.

И чувство – виноградное, мертвое – похоже на то, что испытывал, когда она впервые садилась к нему в «пятерку». Но этот приход от увиденного сильнее: сбивает, валит на землю, молотит. Корчишься, корчишься. Hey-ho, let’s go на дно! Привет, Джоуи Рамон!

История, действительно, повторяется. Все масштабнее, все горче, все злее. Жгутовая ударная машина. Бьет, научает жизни. Смирись, покорись! Ведь ты тварь дрожащая, тварь безвольная.

Наверное, в том, как я отреагировал на увиденное, присутствовала некая патология. Нормальный человек – если допустить, что подобная категория все-таки существует – скорее бы испытал гнев, ревность. Но я, увидев, как брат трахает Раду – ягодичные мышцы то надуваются, то сдуваются, оставляя ямочки, которых у меня никогда не будет, не та мышечная структура, – пережив сначала отчаяние, боль, затем испытал острое чувство свободы, какое бывает, когда долго, нудно ругаешься в душной комнате, а после наконец выходишь на свежий воздух, и легкий морской бриз, приятно обдувая лицо, словно шепчет: «Все нормально, это пройдет, будь спокоен». Свобода. С примесью сексуального возбуждения.

Первый раз я видел Раду голой. Да, некоторые фрагменты ее тела представали передо мной и раньше – преимущественно, конечно, в фантазиях, в которых я был гораздо смелее, чем в жизни, – но то случалось в темноте, полной или частичной. А здесь – ясный день, не очень ясные мысли, и возможность максимально фокусироваться на колыхающейся в такт движениям брата груди с шоколадными сосками, на приоткрытом стоном возбуждения рте, на змее выбритой лобковой полоски, на крепких мускулистых ногах, рельеф мышц которых идеален, двигайся по совершенным линиям, получай удовольствие. Но теперь все это – не мне.