Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен

– А ведь ты у меня списал. – Она как-то странно кивнула головой, и этот легкий, вроде бы ничего не значащий жест вновь сделал ее милой. Той, о которой я всегда буду мечтать.

Она гулко зашагала по коридору. Я не хотел бежать за ней, провожать, говорить, потому что момент был не лучший; даже я понимал. Надо было выждать паузу, а не, как обычно, суетиться, эмоционировать, и тогда это решение казалось мне взвешенным, мудрым. Я ощущал некую взрослость, коей после лишь горько ухмылялся.

Потому что больше я милую девушку не видел. После математики всех «двоечников» отсеяли.

На экзамене по биологии длинные ряды парт зияли пустотами, приглашая расположиться комфортно, вольготно, с размахом. И лишь тогда я понял, что больше не увижу милую девушку Настю Омельяненко. Она ушла. Я остался. В этом году ей не поступить в МГУ, а у меня есть шансы. Пусть три из шести задач я списал у нее. Одну решил сам. Еще одну позаимствовал. У меня – четыре, у милой девушки – два. Мистика. Или халатность. Или случайность. Но гадать над объяснениями – бесполезно. Важнее сделать выводы. А они твердили, что я поступил подло. Выехал на доброте милой девушки.

Я думал об этом и не мог сосредоточиться на экзамене. Извращенное раскаяние дергало, нервировало, сбивало меня, и я, отложив экзаменационный лист, хотел встать, уйти, крикнуть что-нибудь бесполезное, жутко пафосное, но продолжал сидеть. И это неделание, в свою очередь, продуцировало поиск оправданий. Вызревала новая мысль о том, что как раз мое непоступление в МГУ станет предательством. Ведь экзаменационная работа по математике милой девушки Анастасии Омельяненко переселилась в мою. Просто в имени и фамилии ошиблись. Значит, надо идти дальше, словно в эстафетном беге, когда передают палочку; теперь она у меня – беги, Бесик, беги. За себя и, как говорят комментаторы, за того парня (в моем случае – девушку). Так я переубеждал себя, медленно, сантиметр за сантиметром, приближая лист со специальной печатью.

Написать биологию оказалось легче, чем математику. То ли задания были проще, то ли усердие в школьных занятиях, спровоцированное грезами о медицинском, способствовало. К тому же несколько раз, выйдя в туалет, я изучил «шпоры» по биологии, найдя ответы о хитиновом покрове ракообразных и функциях частей головного мозга (сложность возникла лишь с мозжечком). Ознакомившись с информацией, перекурив, я возвращался в экзаменационную аудиторию и подозрительно быстро писал ответы на бледно-сером листе А4. Такая прыть, появлявшаяся аккурат после туалета, наблюдателя заметно смущала, но было плевать. Внутри приятным, хоть и волнительным теплом разлилась абсолютная уверенность, что все будет, как надо: добегу, финиширую, а после…

Что будет после, я не знал. Не представлял. Но мысль о том, что все это – аудитории с портретами рыжеватого Путина, сложные вопросы, суетливая писанина, нервное волнение, оболоневская кола – закончится, казалась тоскливой. Я предпочитал натравливать на нее злых псов инакомыслия, чтобы и не пыталась соваться на территорию моего спокойствия, но ей, заразе, похоже, достаточно было лишь издалека показать лицо – настроение ухудшалось, тревожность подскакивала.

С желанием растянуть – или, выражаясь терминологией отцовских газет, пролонгировать – удовольствие я трансформировал в буквы знания о митохондриях и кутикулах, о крестоцветных и нуцеллусе, о рибонуклеиновых кислотах и цитоплазме, а утром, двигаясь в университет, чтобы узнать оценку, испытывал редкую для себя уверенность.

Моя фамилия и, правда, вновь шла в списке первой. И вновь отсутствовали пятерки – только четверки, тройки и двойки.

Неестественная девушка, похожая на ту, что снималась в рекламе «Спрайта», с прямыми выбеленными волосами и ярко-голубыми зрачками – казалось, она пользуется контактными линзами, – говорила страшноватой, с оспинками на лице подруге о том, что, судя по общему низкому уровню оценок, все решится на экзамене по русскому языку; достаточно получить пятерку или даже четверку. И последние станут первыми, добавлял я, удивляясь неестественной девушке и жалея ее подругу.

Коренастый парень с лицом юного Николая Баскова в полосатой кепке, будто магически извлеченной им из прошлого века, наматывал круги вдоль стенда с оценками, лютуя – он изъяснялся на гуцульском суржике, растягивая слова, – что все куплено и украинцам в москальском вузе делать нечего. Я все ждал, когда он крикнет «Слава Украине!», а кто-нибудь ответит «Героям слава!», но клон юного Баскова ограничивался бледными общими словами, был скучен, и несколько парней из Керчи для острастки старались раззадорить его, закидывая в омут возмущения наживку с фразами о русском Крыме. На парня действовало слабо, а вот я возвращался в детство.

Российскими триколорами, двуглавыми орлами, Андреевскими флагами пестрели стены в Каштанах, Песчаном, Береговом. Особенно много их было на подъезде к Севастополю. Рисовали подчас на самых неподходящих местах, вроде пришвартованной в Инкермане баржи, на мачте которой реял украинский флаг. Яркие, не без колорита рисунки – особенно запомнился похожий на зажаренного поросенка Хрущев со свастикой и трезубцем на лбу – соседствовали с чопорными, едва ли не траурными надписями, сделанными либо черной, либо темно-бордовой краской, призывавшими отдать Крым и Севастополь России.

Но двигайся в сторону Симферополя и увидишь, что направленность, окрас художеств, лозунгов станут иными. Правда, настенные тексты я понимал не всегда, так как не знал крымско-татарского языка, хотя, по уверениям Беллы Юнусовны, многие русские слова – например «деньги» – заимствованы из тюркского языка. А вот рисунки казались яснее: они преимущественно утверждали татарский Крым, и некоторые призывали для этого уничтожать других, не татар; чаще всего под «другими» понимались русские. К украинцам же, так мне казалось, татары относились терпимее. Может, и правду говорил Филипп Макарович, рассказывая, что во время войны крымско-татарские полицаи контачили с бандеровцами. «Да и сейчас они вместе проходят боевую подготовку в тренировочных лагерях, – слыхал я наверняка про тот, что на Ай-Петри, – чтобы однажды, когда придет час, истребить всех русских и захватить власть на полуострове», – так вещал Филипп Макарович.

И казалось, что речь идет о каких-то других татарах, потому что те, с кем доводилось встречаться мне, отличались от героев кровавых историй: они были не то чтобы хорошими или добродушными, отзывчивыми или приветливыми – нет, безусловно, проблем хватало, но все они так или иначе не проявляли активности. Для чего ждать им нужного часа, если можно подмять пусть не весь Крым, но отдельно взятые Каштаны прямо сейчас? Ведь татары моложе, крепче, а главное – их больше.