Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен

Наверное, в то время во мне и зародилась будущая патологическая страсть к вредной, а оттого еще более соблазнительной пище. Живя в Каштанах, Киеве, Севастополе, Москве я отыскивал самый дьявольский, самый беспощадный фастфуд, греша с холестерином, забивающим сосуды, издевающимся над сердцем, но вызывающим какое-то животное упоение.

Для маскировки я всегда держал рядом с собой три учебника – по русскому языку, математике и биологии, – и, когда бабушка заходила с инспекторской проверкой («учишься, унучок?»), акцентировал на них внимание («учусь, ясное дело, как не учиться?»), и она, успокаиваясь, выходила. Я же вновь принимался листать пожелтевший номер «Спорт-экспресса», выученный вплоть до данных о тираже на последней странице, наполненной информацией о ничего не значащих соревнованиях по гандболу и хоккею с мячом. По страницам спортивной прессы я подкрадывался к умиротворению. А затем хватал его, переключаясь на чтение Муркока или Гоголя. Так я отрекался от реальности, забивая ее, как алкоголь жвачкой, чужими фантазиями и собственными иллюзиями.

Когда же бабушка переходила на огород, где зеленели первые помидоры, сжираемые загадочными – «видать, американцы подкинули» – бурыми жуками, которых, опрыскивая из паманаса (надев его, бабушка напоминала охотника за приведениями), уничтожала разведенной в десяти литрах воды химией, я включал возвращенный телевизор. И Зена спасала не только мир, но и мой досуг. Спасибо, Люси Лоулесс.

Меня к работам на огороде привлекали редко – берегли. Главным образом потому, что «к труду не способен; городской». Я не печалился, не обижался; наоборот, видел в своей антагонистичности преимущество, напичканный киношными баснями об American dream, верил, что рано или поздно вырвусь из навозного бытия, стану известнее, успешнее, весомее односельчан.

Иногда, правда, бабушка просила меня собрать колорадских жуков. Полосатым десантом они балдели на картофельной ботве, попутно делая свою мерзкую работенку – жрали, точили, грызли. Бабушка называла жуков фашистами и костерила американцев, заславших их к нам. Кого она не любила сильнее: жуков или американцев – вопрос. Я отрывал колорадского паразита от ботвы, швырял в банку. В ней должна была плескаться соляра, но ее не хватало, и жук летел в пустоту. Пристеклялся, судорожно дрыгая лапками, переворачивался и полз вверх, борясь с конкурентом. Неизбежно падал и еще яростнее повторял путешествие на край банки.

Вспоминаю то время подготовки к экзаменам в МГУ как одно из лучших в своей жизни. И часто стараюсь понять, от чего так. Ведь все было просто, топорно даже. Но, может, именно в этом ломовом примитиве и крылся весь фокус, в ходе которого я доставал белого кролика счастья и следовал за ним, ища прежде всего мира. В семье. В увлечениях. В пище. В общении. Жаждал умиротворения как благодати. Потому что, несмотря на свой амебный, рефлексирующий облик, внутри меня рвались бомбы, свистели пули, умирали личины – погибал я и каждый раз для нескончаемой пытки обыденностью воскресал снова. Огонь Вавилона испепелял меня: пунцовый, распаренный, я пылал жаром. «Не нервничайте», – советовали врачи, будто я хотел нервничать. И в эскулапских словах проскальзывала насмешливая издевка. Ведь я алкал, умолял затушить огонь. Потому столь болезненно воспринимал существование в деревне. Дело было не в грубости, не в разрухе, не в серости – будь здесь нормальные ванны, в которые можно было бы лечь, чтобы вода забрала боль, успокоила нервы, и жизнь моя оказалась бы сносной, терпимой. Да, дело было в ванне, в простой вместительной ванне. Которой не отыскалось.

Но тогда, во время поступления в МГУ, я справлялся и без нее. Подготовка к экзаменам, превратившаяся в разгильдяйство и поглощение одной и той же, запущенной по кругу, информации, отупляла, одурманивала, а сидение взаперти окончательно довершало мое превращение в овоща. Жизнь без терзаний, без забот, без ответственности. Эволюция похлеще дарвиновской: не от животного – от растительного мира; вверх, к небу в алмазах.

Тупое безосновательное счастье. Непринципиально, сдам ли экзамены, расстроятся ли мама с бабушкой – плевать на то, что случится дальше. На профессию, на статус, на судьбу, на мнения. Плевать! Я избавился от обязательств, которые навесили на меня веригами еще при рождении, невольно внушив мысль, что придется учиться, работать, жениться. Придется тосковать, грустить, печалиться, страдать. Потому что в этом вроде как и кроется человеческое развитие. Иисус и Богоматерь, взирающие на меня с бабушкиных икон, так устроили – если это были все же они – нашу жизнь. Заслужить рай, пройдя ад на земле.

Но я хочу билет сразу, здесь, на руки; выдайте его мне. Я не хочу идти по долгой трудной дороге из ада вместе со всеми. Пусть они, несчастные, жалкие, бредут по буеракам, а я не хочу.

И вдруг меня освободили от жизненной повинности. Пусть и на время, но я стал просветленным овощем.

Моя умиротворенная радость во время поступления в МГУ объяснялась еще и отстраненностью. Я никогда не любил, не ценил одиночество, но еще болезненнее воспринимал присутствие людей рядом. Особенно незнакомых людей, тех, к которым еще надо привыкнуть.

Наверное, поэтому, когда я пришел на первый экзамен с монетами под пятками и пачкой «Соверена» в кармане, ощущение тупого безосновательного счастья исчезло. Появились основания для «внутреннего диалога» – не самое лучшее занятие для человека с подорванной самооценкой.

В кабинете, где мы сдавали математику, обстановка была не та, что в классах, в которых я занимался ранее. Здесь парты шли длинными сплошными рядами.

– И шпору не спрячешь, – простодушно выдохнул конопатый парень в черных очках под Нео.

– А ты у себя спрячь, – посоветовала крупная девушка в зеленых, не под стать мероприятию, колготах.

– Эх, спрячешь тут, – обреченно махнул рукой конопатый.

Я сел с краю. Не потому, что видел в этом преимущества для списывания, а скорее пытаясь держать дистанцию с остальными абитуриентами. Очень худой человек с мефистофелевской бородкой пожелал всем удачи. Экзамен стартовал, и тут в кабинет ворвалась взлохмаченная, раскрасневшаяся девушка. Милая девушка. Я узнал ее сразу. На площади Нахимова она рассказала мне, как доехать к МГУ.

Девушка, механически извинившись за опоздание, плюхнулась рядом со мной. Достала гелевую ручку с пузырьками воздуха в черной пасте. Убористым почерком набросала на экзаменационном листке имя, фамилию – Анастасия Омельяненко.

Я хотел поздороваться, но тут же решил, что она может и не вспомнить нашей встречи и придется объясняться, кто я и где мы виделись, а это, определенно, смутит и меня, и ее. Поэтому я так и сидел, улиткой, боящейся отправиться в путь, наблюдая за милой девушкой.