Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен

Мы остались вдвоем – охранник в футболке с воротничком не в счет, он декорация, – и я понимаю, что, натаскивая себя, лукавил, когда благодарил Виктора за уведенную Раду. Глупые мыслишки о Черной Богоматери, истерия воспаленного сознания лечатся быстро – видом соблазнительной женской груди.

И к страху, вызванному разборкой с боровом (Как его? Зенур? Что за мудацкое имя? Или имя нормальное, просто сам он мудак?), примешивается сексуальное возбуждение. Оно тянет низ живота, как напряженные, загруженные однообразной работой мышцы. И хочется, наплевав на брата, повернуть Раду к себе, по-вампирски, до окровавленных губ, впиться в них поцелуем, мять грудь по кругу, вверх-вниз, подступаясь к соскам, чтобы оттягивать, сосать их, наливаясь истомой, как тогда, в кухне, при чтении забытой отцом «Интересной» газеты, блок B – вот оно подлинное возвращение в детство, к материнской груди, прыжок во времени, такой, что Марти и доктор Браун нервно курят в сторонке – а после задрать, грубо, резко, черную юбку, войти в Раду, двигаться так, чтобы книжное «пронзать лоно» не казалось пародийным, нелепым, а выглядело самым точным, самым верным описанием на планете, где люди только и делают, что занимаются тем, чего я так боялся. И это леденящее выкручивание яиц, испытываемое мной бонусом к панике, зарождается в мошонке потому, что имеет сексуальную природу. Эротика и насилие – две спевшихся суки, прирожденные убийцы, не поссорить, не расцепить.

– Ну что? – Рада смотрит на меня, требуя решения, а, значит, и принятия за него ответственности. Охранник уходит в «Экстази», напоследок хмыкнув так, будто одним звуком собрался растоптать и без того издыхающую самооценку. – Что будем делать?

– Я думаю, – и в лучшем бы состоянии не ответил на ее вопрос, а тут еще накатившее сексуальное возбуждение, эрегирующее даже волоски на коже, – будем ждать.

– Ждать? Надо помочь!

А вы помогли мне, когда я кричал внутренним Джоном: “Help me if you can, I’m feeling down?” Или наблюдали за страданиями со стороны? Но дело не в мести, нет – впрочем, секундную озлобленность, больше походящую на оплошность, и местью-то не назовешь, – просто ты не к тому обратилась, Рада. Вспомни апрельский вечер, памятник гвардейцам. Еще будут вопросы?

– Они ушли говорить вдвоем. Он сказал нам ждать здесь. Если мы пойдем туда, это будет… не по-пацански.

Наверное, мое последнее слово звучит комично. Потому что вербалика должна органично подчеркиваться невербаликой, а не как у меня – разброд и шатание.

– А это, – охранник заразил Раду вирусом презрительности, – по-пацански?

Что предлагаешь, Рада? Биться за брата? Да и кто ты вообще? Девушка, которая бросила меня и ушла к брату? Ладно, спишем на «и горче смерти женщина». Тем более, что в итоге я поступлю так, как ты хочешь, утешая себя нафталиновыми разговорами о чести и справедливости, о взаимовыручке и порядочности. И все же, Рада, не считай меня дурачком: я ведь знаю, добродетель не актуальна. Ее злоключения не прекращаются, а испытания, случающиеся с ней, несмотря на все оправдания очищением через страдания, бесполезны и от того еще более жестоки. Те, кто следует добродетели, заранее проиграли. Привитые ею – точно сброшенные с обрыва.

Будь я умнее, адаптированнее, то и разговаривать бы не стал. Обошелся бы без дискуссий. Но мне с детства внушили, что я должен быть хорошим, жить по Божьей правде. Вот только никто не объяснял, что, собственно, есть эта Божья правда. Когда я допытывался, меня отправляли то к одному, то к другому источнику. «Новый завет», «Луг духовный», «Закон Божий» – прочти. Иоанн Златоуст, Григорий Богослов, Иоанн Кронштадтский, Феофан Затворник – пойми. Но слова оставались только словами, ничего конкретного, практического, животворного.

Поэтому, Рада, что ответить тебе? “Losing my religion, trying to keep up with you”. Не знаю, слышала ли ты эту песню, но поступаешь со мной точь-в-точь, как пел задумчивый лысый дядька.

– Он просил не вмешиваться.

Кого я убеждаю? Ее? Себя?

– Неужели ты и, правда, такой, а? – Рада морщится. – Он там не один! Как ты не понимаешь?

– Что я не понимаю?

– Я же знаю Зенура, – у Пети дома, Рада, ты говорила другое, – он позвал дружков. Вите надо помочь!

Это приглашение на боевой гопак. И крутые парни все-таки должны танцевать. Да и не крутые тоже.

– Да иди ты уже!

Столько эмоций! Еще немного, и Рада вытянет руки, как Маргарита Терехова перед казнью в «Трех мушкетерах».

Импульс разворачивает меня в сторону сосен. Выводит на протоптанную дорожку, присыпанную влажной хвоей. Готов идти на помощь брату, – где же мой черный плащ? – но одергивает крик:

– Стой!

Скажи что-нибудь витальное, ободряющее, а лучше обними, Рада!

– Подожди! Стой здесь! Я сейчас!

Ожидание – в усилиях не растерять решимость. Словно порванный пакет с яблоками на руках несу. Рада возвращается с битой из багажника «пятерки».

– На, держи!

– Зачем?

– Пригодится.

Вздрагиваю. Если и, правда, пригодится, значит, все будет серьезно, по-взрослому. И, несмотря на то что биту принес я, использовать ее станут против меня. Потому что воин из меня плохенький. Так, мясо для тренировок.

– Возьми, говорю!

Автоматически сцепляю на бите пальцы. Дерево шлифовано не идеально: заноза впивается в подушечку указательного пальца. Вспоминаю сцену на «Ракушке», когда брата прессовали трое, а он лишь смеялся. Обнадеживает. Рядом с таким, если он за тебя, не страшно.

– Я с тобой!

Пробует вернуть биту, но не отдаю. Не определить, чего боюсь сильнее: того, что Рада может пострадать, или того, чтобы не опозориться при ней в драке.

– Будь здесь! Не суйся!

И быстро, дабы не сообразила, не отошла от мужского, которое при должных факторах всегда подчиняет женщину, бегу в сосны. Ускоряюсь, не оборачиваюсь. Ведь и не глядя ясно, что недвижный кто-то людей считает в тишине.

Сосны в посадке для чего-то помечены одной, двумя, тремя чертами, нанесенными белой краской. Смысл обозначений мне не ясен. Да и в темноте, в которую редкой дымкой пробивается лунный свет, толком не рассмотреть. Дорожка одна, не собьешься.

Темп, взятый мной после перебранки с Радой, замедлился, и я ступаю осторожно, нехотя, думая то ли вернуться, то ли переждать. Страха драки нет. Иду без мыслей, эмоций, образов. Чистый, пустой я. И на это выбеленное полотно нервными мазками ложится ночь, что подмяла, сделала безмолвной, управляемой частью себя.

Левая нога вдруг попадает на что-то скользкое, едет. Потеряв равновесие, падаю. Лежалая хвоя смягчает удар, но рогом торчащий камень попадает в копчик. Вскрикиваю от боли. Матерясь, перекатываюсь на бок, потирая ушибленное место.

Сосновые стволы, уходящие вверх ногами огромных молчаливых существ, грозят затоптать, раздавить. В пространствах между ними клочьями, словно натянутое для сушки белье, повисла тьма. И, кажется, из-под земли слышится могучее, пыхтящее дыхание, выносящее на поверхность запах прели, хвои, перегноя. Из сосен доносятся шуршание, писк, шипение и даже гуканье.